-- Да вы что, ребята?! -- не скрывая удивления, оправдывался Тунаев. -Я же их просто забыл... Сами подумайте, зачем мне они нужны?..
Удивление Тунаева росло еще и оттого, что никто не пытался поверить и выслушать. Хотя, казалось, глупо его в чем-то обвинять. Почему этот рыжий уставился на него так тупо? А офицер отстраненно читает книгу. Сержант у окна издевательски ухмыляется...
Тунаев едва сдерживался, чтобы не закричать:
-- За что вы, скоты, хотите меня посадить?! Вы же знаете, что я ни в чем не виноват! Вся моя вина в том, что я в спешке сборов забыл убрать из карманов эти патроны!
Мысли и слова Тунаева перебил невозмутимый голос читавшего офицера:
-- Ребят отблагодари. Они, возможно, тебя и отпустят.
-- Чем? -- зло кольнул его глазами Тунаев.
-- А разве у тебя ничего нет? -- осторожно спросил сержант у окна. -Чего тогда "там" делал? Тебя ведь по разнарядке туда не водили...
Задетый Тунаев резко выпалил:
-- Да бери, что хочешь... Все на столе!
Возникший торг торопливо прекратил рыжий.
-- Хорошо трепаться. Пусть с ним теперь следователь утром разговаривает.
Рыжий, щуря маленькие глазки, внимательно посмотрел на напарника:
-- В отстойник его проводи...
Камера собой представляла душный квадратный каменный мешок с высокими четырехметровыми стенами.
Кроме Тунаева, здесь находились еще трое мужчин. Двое сидели, раздевшись по пояс. Один, в мокрой на спине рубашке, неподвижно лежал на боку, сипло дыша, прислонясь лицом к стенке.
Никто ни с кем не разговаривал. Каждый замкнуто переживал свое здесь появление.
Общими были только долгие вздохи, эхом повисавшие в узких каменных стенах. Сидя на вваренной в стену скамье, Тунаев долго пытался понять, спит он или нет. Ведь бывало, что он не мог проснуться, когда этого очень хотелось. Просыпался лишь, когда окончательно верил, что это явь.
Постепенно в его голове укоренилась мысль, что через несколько дней он сядет в тюрьму.
В себе он не чувствовал ни жалости за потерянную иллюзию "новой жизни", ни отчаяния. Перед глазами тоскливо вставали последние дни, прожитые в каком-то тупом трансе. В своей трагичности так до конца и не понятые.
Он снова, как четыре дня назад, ходил вокруг сожженной пехотной машины, собирая в цинковый, из-под подствольных гранат ящик, розовые шарики человечьих мозгов.
Под скелетом машины лежала черная земля, на ней валялись мелкие лоскуты одежды и присыпанный сажей и пеплом уцелевший ботинок. На всем поле недавнего боя стояла обыденная для марта влажная, ветреная погода. Здесь, у уничтоженной БМП, не исчезала какая-то противно-приторная сухость. Ящик с найденными пятью шариками он положил возле такого же ящика с такими же шариками, которые, обмякнув, слиплись в одну большую влажную горку, которая парила, остывая.
Перепачканный высохшей грязью, он сел напротив, рядом с устало курящими капитанами: Майоровым и Шариповым.
В десятке метров, в отбитых окопах, ходили каски, повязки, шапки. Вразнобой носились голоса. Два малорослых, щуплых солдатика в длинных шинелях, блестяще грязных от копоти, выползли из окопа, таща на проволоке труп лысого, с черной бородкой, человека. Доволочив его до БТРа, груженного телами солдат, бросили возле трупа огромного человека без спины, разрывными пулями вырванной с лопатками (говорили, это он взорвал БМП, прежде чем его прошил пулемет).
Скопившиеся у БТРа солдаты вслух переваривали пережитый бой. Разговоры потрясенных людей разряжали вернувшиеся с окопов товарищи. Хвастались найденной добычей, дразня, раздавали неприятельские значки, показывали черные береты с позолоченным волком на большой кокарде, улыбаясь, предусмотрительно прятали их за пазухой. Самый везучий пришел с американской разгрузкой1 с выдавленным белоголовым орлом на груди.
Когда принесли лысого бородача, все, злорадствуя, окружили его.
К сидящему Тунаеву и офицерам подбежал лейтенант (Тунаев знал его только по кличке -- Аршин), еле узнаваемый из-за грязи, потом размытой по всему лицу. Под офицерским бушлатом он был одет в черный комбинезон.
-- Отступаем до фермы. Комбат приказал! Здесь оставаться опасно: ночью могут окружить и повырезать. А там окопаемся, спецназа дождемся, снова пойдем на село.
Его сообщение никого не тронуло.
Хрипло дыша пересохшим ртом, Аршин удивленно моргнул, увидев ящики:
-- А это что?
-- Моего третьего взвода первое отделение, -- очень спокойно произнес Майоров.
Помолчав, с тем же спокойствием добавил:
-- Все тут. А у тебя во взводе как?
Аршин помялся:
-- Не знаю. Живыми только девятерых видел.
В тунаевской памяти повторились те часы, когда он остервенело долбил лопаткой утоптанную землю, выкапывая себе окоп. Из села, не жалея патронов, позиции батальона обрабатывал стрелок. Он ни в кого не попадал, видимо, находился далеко, но нервы заставлял все время держать на пределе.
Все это время Тунаев видел только медленно растущую под ним яму и слышал свое дыхание, заглушающее все другие звуки, включая тихо пролетающие в сантиметрах от него пули.
Потом, когда стемнело и батальон окопался, ракетницами был подан сигнал к отступлению.
Тунаев снова возвращался в палатку, где еще день назад в тесноте обитало его отделение, где ежедневно его раздражали храп и разговоры, душил неопускающийся папиросный дым. Теперь освободилось сразу семь мест.
Три дня Тунаев с двумя стрелками мыкался по лагерю, боясь войти в палатку и увидеть пустоту.
Но все-таки самым страшным было радио. Оно в новостях каждый час повторяло указ президента о прекращении огня на всем участке военного конфликта, с ноля часов 31-го марта. Вначале все обрадовались, передавая друг другу услышанный указ. Но затем, узнав от комбата, что штурм брошенного ими села никто не отменял, разочарованно поникли.
Капитан с офицерской фамилией Майоров и раньше не был общительным человеком, а за два дня до действия указа стал и вовсе нелюдим. Уходил в сторону выставленных постов и там в одиночестве сидел на пне у края небольшого болота, светло-зеленого под ряской, похожего на аккуратно подстриженную летнюю поляну, кое-где утыканную молодым камышом.
Когда к Майорову кто-нибудь подходил, он всякий раз раздражался, матерясь, просил оставить его в покое.
Офицеры перестали следить за выполнением устава. Больше не производились ни развод, ни построения.
Солдаты-мальчишки с похудевшими от несмываемой грязи бурыми лицами весь световой день мрачно высиживали у костров, не радуясь даже трехразовой горячей похлебке, которая никогда не была такой наваристой, как теперь.
Двое суток не слышно было ни разговоров, ни суеты. Лагерь помертвел. Все жили ожиданием приговоренных.
Тунаев добровольно закончил войну 31-го марта. Так же добровольно, как и начал ее летом прошлого года.
Официально он не числился ни рядовым, ни контрактником. Репортерам, пробовавшим взять у него интервью, говорил, что он "доброволец". Услышав это слово, те недоверчиво от него отходили, ища для себя других героев.
Тунаев попытался вспомнить лицо каждого оставшегося там. Завтра они уйдут в бой, отбивать село. А, может, первое апреля уже наступило? Тогда они уйдут сегодня. Через час или два их поднимут. После недолгих сборов они разместятся на броне. Знобливой ночью выйдут на исходные позиции и в туманной тишине станут ждать рассвета.
Сердце защемило. Он знал, что если бы не ушел, все равно ничего не смог бы изменить для оставшихся. Уйдя, он мог изменить себя.
Но все вышло так глупо. Ему хотелось выйти из войны достойно. Чтобы, к примеру, вернулись на место прежней дислокации, или объявлено было перемирие. Чтобы впоследствии успокаивать себя чистотой перед собой и другими.
Но позавчера он почувствовал, что лимит его удачи вышел. Если уходить, то уходить нужно именно сейчас.
Он обманулся дважды. Он не начал жить, как грезил. И не остался чистым. Мало того, у него даже не осталось шанса очиститься возвращением обратно.
Глаза затуманились слезами. Пряча их, Тунаев опустил голову на колени, мучительно пытаясь уснуть или забыться, чтобы не сойти с ума от всего, что засело в голове.
Он пытался ни о чем не думать, считал до тысячи. И, когда потерял всякую надежду уснуть, неожиданно уснул.
Его разбудил громкий шум в соседней камере. Грубый хриплый голос крикнул в глазок двери:
-- Эй, охрана, дверь откройте!
Чуть хрустящий, шаркающий топот пары сапог раздался в коридоре.
Прозвенели ключи, металлом лязгнула дверь.
-- Ф-фу! Б..дь! Что здесь такое...
Хриплый голос ответил:
-- Бомжара-сука обосрался. Убери эту гниду отсюда!
-- Не могу. До утра потерпите.
-- Да ты что, старший ефрейтор, издеваешься?!
С удаляющимися шагами слышался удаляющийся смешок. Хрипач еще несколько раз безуспешно пытался подозвать охранника. Затем бешено свистнул, заорав:
