Поначалу Холленд на фермера ну никак не походил, во всяком случае в глазах мужчин. Даже не видя его сандалий в дырочку, всяк сразу распознавал в нем приезжего из Сиднея. А это вам не безделка; это — приговор окончательный и обжалованию не подлежащий.
Тем, кто делал шаг навстречу и представлялся по имени, Холленд протягивал руку — мягкую, вялую, ни дать ни взять пресловутая рыбина, что так и норовит выскользнуть, чуть сожмешь покрепче. Улыбался он самым краешком губ — и задерживал улыбку, вроде как окно приоткрывают, прежде чем показаться.
Чужаку не доверяли, даже двойственная улыбка не спасала. Только когда заметили, как он выходит из себя по сущим пустякам, — только тогда недоверие понемногу начало таять. Тамошние-то жители, они такие — кто ухмыляется до ушей, у кого лицо словно на нем горох молотили. И у каждого второго или кончика пальца недостает, или ухо порвано, или нос перебит, или один глаз нервно подергивается — проволокой, стало быть, зацепило. А ежели, например, речь заходила о предметах солидных и незыблемых, вроде как старая техника, или начинали байки травить насчет угрюмых управляющих банками либо свойств тех или иных растений, замечали, что Холленд внимательно прислушивается, но в беседе участия не принимает.
В самом начале чьи-то детишки застали его с бельевыми прищепками в зубах: он белье на просушку развешивал, а ряд прищепок, торчащих, словно верблюжьи зубы, складывался в этакую невежественную ухмылку. На самом-то деле человек он был сметливый и много чем интересовался. Поговаривали, будто чужак понятия не имеет, в какую сторону ворота открываются. А его заумные идеи насчет пастбищеоборота!.. Люди лишь усмехались да в затылке чесали. И гадали, как ему вообще удалось имение купить. Что до страдающего недержанием мочи быка — от того квадратного дальнего выгона и человек, и собака держались подальше, — Холленд решил эту проблему, просто-напросто пристрелив скотину.
К чужаку приглядывались не один год, тут и там, в любую погоду, на расстоянии вытянутой руки и через улицу, прежде чем наконец признали за своего — и Холленда, и его физиономию.
— Думаю пожить здесь семь лет, — сообщил он жене мясника. — А там кто знает? — И, заметив по-пресвитериански неодобрительно поджатые губы, добавил: — Славные у вас тут места.
Городишко-то был совсем маленьким. И, как это водится с каждым новым приезжим, местные матроны взахлеб обсуждали Холленда, сбиваясь в стайки и очень серьезно глядя друг на друга. От их скрещенных рук смутно веяло меланхолией.
Наконец, вынесли вердикт: без женщины тут, конечно же, не обошлось. Да вы только к нему прислушайтесь, вы только в лицо его вглядитесь, все сразу станет ясно! При виде, как он шагает себе по улице, в неизменном черном пальто и без шляпы, или в одиночестве завтракает «У грека», где ни один человек в здравом рассудке не то что куска не съест, а даже и не присядет, все эти мечтательные дамы так и представляли себе картину за картиной: усадьба из темного камня, бессчетные комнаты с голыми стенами, и никаких тебе цветов; обширные выгоны и пастбища, заброшенная скотина — и этот бедолага, затерявшийся в беспредельной пустоте. Да наверняка ему остро требуются забота и внимание ближнего — а пожалуй, что и наставление-другое!
Некая вдовушка с красными ручищами закинула-таки удочку. И — ничего не добилась. А чего она, собственно, ждала? Она что, каждое утро надраивала фасад своего дома ветошкой?.. За ней последовала стремительно сменяющаяся череда матушек со здоровыми и крепкими, кровь с молоком, дочками из имений, граничащих с холлендовским: они то и дело приглашали Холленда в усадьбы с видом на север и щедро потчевали гостя бараниной. Накрывали в кухне сосновый стол, отдраенный до легочного цвета; в кухне, где почетное место занимала черная, сочащаяся пламенем громадина-плита. А в иных домах — так и в оклеенной обоями гостиной с дубообразным столом: тут тебе и серебро, и хрусталь, и «споуд»[7] — ну, и багроволицый, измученный супруг во главе угла. Мамаши и дочки завороженно наблюдали, как чужак, оказавшийся среди них, закидывает пищу в свою широченную пасть, подбирая подливку кусищем белого хлеба. А гость одобрительно кивал. А еще он сглатывал начальные «х» — что внушало надежду.
Наконец он извлекал на свет платок и вытирал руки; для матушек и дочек это было все равно, как если бы некий чародей предъявил участок цвета хаки в качестве образца — и тут же отобрал бы его, бесследно развеяв по ветру.
Минуло месяцев с пять; как-то раз, в понедельник утром, Холленд объявился на станции. Прочие, кто там был, кивнули ему на сельский лад, полагая, что он, как и все они, пришел забрать выписанные из Сиднея запчасти.
Холленд закурил сигарету.
Массивные рельсы убегали вдаль параллельно платформе; проложенные через равные промежутки шпалы, потемневшие от смазки и тени, темнея все больше, уводили прочь, в солнечный свет, туда, где железная дорога сливалась с серебристым подрагиванием кустарника, с поворотом и полуденной дымкой.
Поезд запаздывал.
Эти потемневшие шпалы, поддерживающие и смягчающие непомерный вес проходящих поездов, вытесаны были в лесах серых железнокоров (сиречь эвкалиптов метельчатых, Е.paniculata) вокруг холмистого Банья, в нескольких часах езды к востоку. Те же самые темные эвкалипты, срубленные теми же самыми дровосеками, шли на экспорт, содействуя распространению железнодорожного сообщения по всему Китаю, Индии и британским колониям в Африке. Шпалы для транссибирской железной дороги тоже в большинстве своем пришли из лесов вокруг Банья и — вот вам высшая справедливость! — несли на себе груз тысяч и тысяч русских, увозимых в ссылку и куда похуже. Воистину, серый железнокор — одна из самых твердых разновидностей древесины, доступных человеку.
Донесся еле слышный свисток, показался дым. Завибрировали рельсы, точно суставы захрустели. Вдали возник поезд: он рос и рос и наконец остановился отдохнуть у платформы, натужно вздыхая, точно измученный черный пес лапы врастопырку, из пасти капает слюна. В суматохе первых мгновений на Холленда никто и внимания не обратил.
Холленд — с непокрытой головой, как всегда, — наклонился к девочке в синем платьице. Они ушли со станции вдвоем; люди видели, как он забирает у девочки ее плетеную сумочку и из кожи вон лезет, пытаясь поддержать разговор. Девочка глядела на него снизу вверх.
Вскорости на улицу в солнечный свет высыпали женщины — и словно случайно столкнулись друг с другом. Они сбивались в группки — юбка к юбке, локоть к локтю. Новости стремительно выплеснулись далеко за город, а оттуда растеклись во всех направлениях, проникая в усадьбы, где Холленд садился за стол и ел, — так пожар перескакивает через изгороди, дороги, опустошенные выгоны и реки, повсюду насаждая свои крохотные копии, всякий раз — чуть разные.
Это его дочка. Он вправе делать с ней что хочет. Да; но прежде, чем Холленд привел девочку в город, прошла не одна неделя. Уж слишком он печется об «акклиматизации».
Женщинам не терпелось поглядеть на девочку. Не терпелось поглядеть на них обоих вместе. Кое-кто гадал, строг ли Холленд с дочерью; и ежели да, то насколько. Холленд же казался непривычно чопорным и сдержанным — и вместе с тем легкомысленно-небрежным.
В глазах девочки и в очертаниях подбородка ощущалось нечто отцовское. Улыбалась она той же двухэтапной улыбкой, так же хмурилась, отвечая на вопрос. С горожанками она держалась безукоризненно вежливо.
Звали ее Эллен.
Холленд познакомился с девушкой с реки Муррей, из-под Вайкери, что в Южной Австралии, — познакомился, ну и женился. Эллен обожала эту историю — готова была слушать ее снова и снова.
Отец дал в газету брачное объявление.
— А чего в том дурного-то? Тем оно любопытнее для обеих заинтересованных сторон! Никогда не знаешь, что тебе подвернется. Вот подрастешь я и с тобой поступлю точно так же. И объявление напишу собственноручно. Постараюсь перечислить все твои самые привлекательные черты — буде таковые найдутся. Пожалуй, придется нам тебя разрекламировать еще и в Шотландии, а то и в Венесуэле.
В некоторых провинциальных газетах такие объявления печатаются до сих пор: очень удобно для мужчины, у которого просто-напросто руки не дошли подыскать себе подходящую пару, да и для сезонного рабочего, что постоянно переезжает от места к месту, самое оно. Этот обычай прочно укоренился и в иных местах, например в Нигерии, где мужчин называют именами цветов, а еще в Индии: есть там одна такая газетка, выходит она в Нью-Дели, а жадно читают ее именно ради таких объявлений, искусно составленных и присланных со всех концов субконтинента. В тех краях это очень удобная служба, что-то вроде брачного агентства, ежели необходимость вынуждает раскинуть сети пошире.
К слову сказать. В кольцеобразном Нью-Дели, куда ни глянь, стоит невесте чуть повернуть затуманенное зеркальное колечко, дабы впервые уловить в него отражение назначенного ей мужа с подведенными усиками, — повсюду видишь голубой эвкалипт (он же эвкалипт шаровидный, Е.globulus). Они там на каждом шагу растут; точно так же, как и высокие, быстрорастущие эвкалипты Киртона (Е.kirtoni, в просторечии именуемые «полумахагон») просто-таки заполонили пыльный город Лакхнау.
