чтобы он солгал, но увы. – Только не она, Кэл. Не Эмма. Не Эмма.
Отпустив мои запястья, он обхватывает меня руками, прижимая к своей груди.
Мы оба начинаем рыдать. Я разжимаю кулаки и цепляюсь пальцами за его мокрую футболку, наши ноги подгибаются. Мы падаем на лужайке перед домой, и Кэл обнимает меня.
– Люси, Люси, Люси… – Он снова и снова повторяет мое имя, словно пытается зацепиться за него. Зацепиться за меня.
Дрожа и плача, я крепко удерживаю его на случай, если он попытается отстраниться.
И в этот момент чья-то чужая рука хватает меня. Кто-то оттаскивает меня от Кэла, и я наблюдаю, как мой друг падает вперед, зарывая пальцы в траву и склоняя голову от тяжести горя. Стон скорби срывается с его губ.
– Нет! Нет, отпусти меня! – визжу, дергая ногами, и тянусь к Кэлу. – Отпусти меня, я ему нужна!
– Люси, дорогая, успокойся! Все будет хорошо.
Это папа.
Отец уносил меня подальше от моего друга.
Однако я нужна Кэлу, я ему нужна, он нуждается во мне.
Я нуждаюсь в нем.
Я пытаюсь сказать отцу, что ничто не в порядке, что Эмма умерла, но он не слышит. Лишь шепчет ласковые слова мне на ухо, гладя меня по волосам и все дальше и дальше оттаскивая от дома Бишопов.
А потом все как в тумане.
Я мало что помню о той ночи, кроме одного.
Бросив взор вверх, я замечаю падающую звезду в почерневшем небе.
Небольшое пятно света в темноте.
Похожее на светлячка.
Я загадываю желание, по-прежнему выкрикивая имя Кэла, а также дергаю ногами и плачу, зная, что ничто уже не будет прежним.
Я загадываю единственное желание.
Эмма, вернись. Пожалуйста, вернись…
Наши дни
– Пустите меня. Я ей, черт побери, нужен.
Я слышу голос. Нечеткий, приглушенный.
Каким-то образом я знаю, что он принадлежит ему.
Словно он мне снится. Холод пронизывает меня, как будто зима вгрызается в кожу. Наверно, я делаю снежного ангела или катаюсь на санках. Прошло много времени с тех пор, когда я в последний раз каталась на санках.
Я даже соскучилась по этому.
– Пустите… Люси!
Голос снова прорывается сквозь сон, проблески света мерцают и проплывают перед глазами. Маленькие дорожки звезд. Я не могу обрести голос, не могу позвать его, но мне хочется сказать ему, что я здесь.
Я тут. Тут.
Кэл.
В груди что-то толкается. Ударная волна. Покалывающее тепло пронзает меня, отчего мне хочется вопить, кричать, но я не могу сообщить об этом.
Еще больше света, еще больше звуков.
Ощущение такое, будто я застряла в собственном теле. Частично я все осознаю, но в то же время чувствую себя беспомощной. Глаза не открываются, они кажутся липкими, как ириски. Ужас проникает в меня вместе со странным шумом, который раздражает слух. Разум воскрешает в памяти образ Кэла, нависающего надо мной.
Мы лежим на снегу. Может, мы и правда катаемся на санках у подножия холма, окутанные любовью и смехом. Он нависает прямо надо мной и говорит все, что я жажду услышать.
Веки слегка трепещут.
Кажется, я вижу его.
– Люси… Люси, черт… солнышко…
Это его голос, я уверена в этом.
Я слышу писк, шум, звон в ушах.
Кэл. Кэл. Я здесь.
Его размытое и подсвеченное резким свечением лицо – последнее, что я вижу. Ореол солнечного света. Беспокойство, боль и разбитое сердце смотрят на меня. Он шевелит губами.
Называет меня своим солнышком, тогда как он – мое.
Я тянусь к свету.
А затем…
Все погружается в темноту.
Глава 2
Кэл
– Счастливого Рождества.
Поначалу я едва слышу слова, затерявшиеся в голове. Я до сих пор нахожусь на тротуаре посреди хаоса, воспроизвожу образ того, как парамедик возвращает Люси к жизни, пропуская через ее грудь разряд тока дефибриллятором. Я вижу, как ее вялое, бледное и безжизненное тело трясется и подпрыгивает.
Я чувствую холод.
«Счастливого Рождества».
У кого-то хватает наглости желать мне счастливого Рождества, пока я сижу в кресле приемного отделения, обхватив голову руками.
Я поднимаю взгляд.
Мне улыбается медсестра в розовой униформе.
Я вновь опускаю голову, закрываясь руками от слишком яркого света, стерильных стен и медсестер, желающих мне гребаного счастливого Рождества.
Силуэты размыты, а весь бессмысленный шум приглушен.
За исключением проклятых рождественских песен, вылетающих из колонок, как пощечина.
Нет… не пощечина, удар под дых.
Свинцовая пуля застряла в животе.
«Самое волшебное время года», – поет Адам Уильямс, и мне хочется задушить его так же, как мою грудь душит вес пятидесяти тысяч тонн кирпичей.
Чьи-то дрожащие пальцы гладят меня по спине, подобно прикосновению матери, но я знаю, что это не моя мать. Она никогда так не делала. Затем рука движется выше, ложится на мое плечо, сжимая его, и плач женщины прорезается сквозь песню.
Мама Люси. Фарра Хоуп.
Она какое-то время рыдает, а после убирает руку с моего плеча.
Жаль, я не могу так же разрыдаться. Как бы мне хотелось плакать, горевать и ощущать то же, что я чувствовал на том холодном тротуаре, однако мое тело оцепенело и я хочу лишь спрятаться.
– Все будет хорошо, – шепчет она. Противоречит себе. – С ней все будет хорошо.
Ложь, ложь, ложь.
То же самое говорил отец в самую ужасную ночь в моей жизни:
– С ней все будет хорошо, сынок. Мы найдем ее. Она просто свернула не туда и скоро вернется.
А две недели спустя покончил с собой.
Было время, когда я думал, что он выбрал путь слабака. Теперь я даже не уверен, что виню его. Часть меня жаждет легкого, необременительного выхода, избавляющего от порочного круга боли. И я слишком хорошо знаю того, кто находится в центре всего этого.
Себя.
Полуживая Люси лежит на больничной койке из-за меня. Все началось с меня: я разбил ее хрупкое сердце, и у него не осталось другого выбора, кроме как расколоться и разорваться.
Словно прочитав мои навязчивые мысли, Фарра Хоуп вновь кладет свою руку мне на плечо.
Хоуп[1].
Когда-то я верил, что данная фамилия идеально подходит такой девушке, как Люси, однако сейчас она будто насмехается надо мной.
– В случившемся нет твоей вины, – мягко произносит она, слишком мягко, отчего становится еще тяжелее.
Я поднимаю голову, упираясь локтями в колени и кладя подбородок на руки.
– Я поспособствовал этой ситуации, – мрачно бормочу. – Так что это моя вина.
– Не вини себя, Кэллахан. Она бы не хотела, чтобы ты признавался в подобном.
– Какая разница,
