Он не окончил или окончил про себя и ушел, внезапно распрямившись, высоко поднимая плечи.
Ю закрыл глаза.
— Пустота, он прокурен насквозь, он растерян, он трус, у него дрожат руки.
Нет, это у него, у полковника Ю, дрожат руки, прожженные лихорадкой. Он вздохнул и плотнее закутался в одеяло.
И снова детство причудилось ему. Он сидел на корточках над тяжелой книгой и читал.
— «Белая змея спустилась с горы Куэнь-Лунь, тигр задумался, девочка срывает цветы», — читал он или слышал, как кто-то другой читает мальчишеским звонким голосом.
Черные шахматы иероглифов строились и перестраивались бесконечно, непрерывно, и над их боевыми колоннами всходило веселое, как молодость, голубое солнце.
— Ван-Суэй, да здравствует десять тысяч лет! — кричал он радостно.
Чуан-Чжи вернулся через четверть часа. Он остановился на пороге, заложив руку за борт пиджака. Плечи его все так же были вздернуты, губы сжаты. Неслышно ступая, он приблизился к полковнику и склонился над ним. Ю спал.
Чуан-Чжи молча отошел в сторону и уселся на корточках перед его постелью.
День исчезал за просовыми полями, за зубчатой городской стеной, на джонках зажгли огни, и проститутки в узких курточках и белых штанах уже красились и готовились к работе за бамбуковыми решетками своих жилищ, лысые старухи предместий уже играли в ма-джонг, уже кричали в порту компрадоры, и сторожа-индусы, постукивая трещотками, уже обходили свои посты, — а Чуан-Чжи все еще сидел на корточках у постели полковника, положив голову на скрещенные руки. Он молчал или напевал вполголоса, и полузакрытые глаза его были неподвижны — как солнечные часы в пасмурную погоду.
Полковник шевельнулся во сне, одеяло сползло с него, он беспомощной рукой шарил вокруг себя. Чуан-Чжи встал и заботливо поправил одеяло. Он подоткнул одеяло справа и слева, снял пиджак, закутал ноги полковника и снова присел на корточки. Когда полковник проснулся — была глубокая ночь. Свеча горела над его головой — в ее пугливом свете почерневшее, ночное, почти незнакомое лицо склонялось над его постелью.
— Это правда? — холодно спросил Чуан-Чжи.
Ю с трудом восстановил разговор. Да, этому человеку, сыну друга, курильщику и дезертиру, он сказал…
— Правда, — ответил он внятно.
Чуан-Чжи пригнулся, неподвижные глаза метнулись вверх, он медленно опустил руку за борт пиджака. Нож появился в его руке и, как бы складывая жидкие крылья отблесков, рванулся вниз. Полковник ринулся в сторону, ударился ладонями об пол, одеяло натянулось, приколотое ножом к кровати.
Он приподнялся и сел. Это был нож-бритва, которым уличные цирюльники бреют своих клиентов. «Этот нож он не мог носить с собою», — подумал полковник.
Чуан-Чжи, серый как дым, стоял возле него, и голова его по-старушечьи тряслась и качалась.
Ю взял его за руку и насильно посадил на свою кровать.
— Прошу тебя успокоиться, — просто сказал он, — я солгал, я никогда не был шпионом. Это было сказано, чтобы испытать тебя. Ван-Суэй, ты выдержал испытание! Завтра ты едешь в армию. Если мне станет лучше, я приеду вслед за тобой.
Он замолчал и дружески похлопал Чуан-Чжи по плечу.
— Ты правильно поступил, мальчишка, — сказал он визгливо и весело, — но, Чуан-Чжи, почему ты не убил меня сразу?
Мальчишка отдышался и, глядя в сторону, надел пиджак.
— У меня не было с собой ножа, — сухо объяснил он, — мне пришлось купить у цирюльника его бритву. Я истратил на нее последние деньги, и, если вы хотите, чтобы я поехал в армию, мне, господин полковник, к величайшему сожалению, придется занять у вас.
1927 г.
