– Э-э…
Произнесенное в данный момент «э-э» не сулило ничего хорошего. Чудакулли не любил, когда на совещаниях задавали вопросы. И вообще не любил пункт «прочие вопросы».
– Чего тебе, Ринсвинд? – Он бросил строгий взгляд через весь стол.
– Эмм… – произнес Ринсвинд. – Кажется, все-таки профессор Ринсвинд, не так ли?
– Конечно, профессор, – сказал Чудакулли. – Говорите, а то мы уже пропустили раннее чаепитие.
– С миром что-то не так, аркканцлер.
Волшебники все как один повернулись к аркканцлеру Сломану, придумывающему специальную теорию слуда, пытаясь разглядеть что-либо сквозь него.
– Не валяй дурака, приятель, – сказал Чудакулли. – Солнце же светит! Сегодня прекрасный день!
– Не с этим миром, сэр, – уточнил Ринсвинд. – С другим.
– Каким еще другим? – спросил Чудакулли, и тут выражение его лица переменилось.
– Только не… – начал он.
– Да, сэр, – сказал Ринсвинд. – С тем. С ним что-то не так. Опять.
Каждой организации необходим человек для выполнения работы, которую никто не хочет делать или которую, по негласному мнению, не нужно делать. Ринсвинд в настоящее время занимал девятнадцать таких должностей, включая ответственного за нормы гигиены и технику безопасности[2].
А будучи профессором жестокой и необычной географии, он отвечал за Глобус, который лежал на его столе в темном коридоре подземелья, в последнее время ставшем рабочим местом Ринсвинда. Работа его преимущественно состояла в ожидании, пока кто-то принесет ему какой-нибудь образец жестокой и необычной географии.
– Вопрос первый, – сказал Чудакулли, когда члены старшего преподавательского состава быстро шагали по влажным плитам. – Почему ты работаешь здесь? Что случилось с твоим кабинетом?
– Там слишком жарко, – ответил Ринсвинд.
– Но ты же все время жаловался, что тебе холодно!
– Да, сэр. Зимой так и есть. На стенах образуется лед, сэр.
– Ты же получаешь достаточно угля, разве нет?
– Более чем, сэр. По ведерку за каждую должность в день – согласно традиции. И в этом, собственно, проблема. Я не могу вразумить разносчиков. Они могут приносить либо все ведерца, либо ни одного. Поэтому чтобы оставаться в тепле зимой, мне приходится топить все лето, и от этого там так жарко, что невозможно работать… Не открывайте, сэр!
Чудакулли, едва приоткрыв дверь, сразу же захлопнул ее обратно и вытер лицо платком.
– Очень уютно, – сказал он, жмурясь от пота, заливавшего глаза. Затем он повернулся к маленькому шару, лежавшему на столе перед ним.
Диаметром он был около фута – по крайней мере, так казалось снаружи. Изнутри он был бесконечен; большинству волшебников осознание подобных фактов давалось без труда. Он содержал всё – при заданном значении «содержания всего», но по умолчанию фокусировался на крошечной частичке всего содержащегося, небольшой планете, которую в настоящий момент покрывал лед.
Думминг Тупс повернул омнископ, прикрепленный к основанию стеклянного купола, и принялся наблюдать за маленьким замерзшим миром.
– На экваторе одни руины, – доложил он. – Они так и не построили штуку, которая подняла их в небо и позволила покинуть планету[3]. Должно быть, мы что-то упустили.
– Этого не может быть, мы же все уладили, – возразил Чудакулли. – Помните? Все люди убрались оттуда до того, как планета оледенела.
– Да, аркканцлер, – признал Тупс. – И в то же время нет.
– Если я попрошу тебя это объяснить, ты сможешь сделать это словами, которые я смогу понять? – сказал Чудакулли.
Некоторое время Думминг смотрел на стену, и его губы шевелились, будто он подбирал слова.
– Да, – наконец заключил он. – Мы изменили историю мира, направив его так, чтобы в будущем люди смогли покинуть планету до ее замерзания. Но, судя по всему, затем произошло нечто, изменившее его обратно.
– Опять? В последний раз это были эльфы![4]
– Я не думаю, что они попытались сделать это снова, сэр.
– Но мы же знаем, что люди спаслись до того, как все замерзло, – сказал профессор современного руносложения. Оглядев лица присутствовавших, он неуверенно добавил: – Или нет?
– Раньше мы так считали, – мрачно проговорил декан.
– В некотором роде да, сэр, – сказал Думминг. – Но вселенная Круглого мира несколько… неустойчива и изменчива. Даже несмотря на то, что мы можем видеть, что произойдет в будущем, прошлое может измениться так, что, с точки зрения обитателей Круглого мира, этого никогда не произойдет. Это как… взять последнюю страницу книги и вставить новую. Старую по-прежнему можно прочитать, но, с точки зрения персонажей, концовка изменилась… а может быть, и нет.
Чудакулли похлопал его по спине.
– Прекрасно, мистер Тупс! Вы даже ни разу не упомянули кванты, – похвалил он.
– Тем не менее у меня есть подозрение, что они тоже могут иметь к этому отношение, – вздохнул Думминг.
Глава 2
Часы Пейли
Библейский пояс США[5], несколько лет назад. Идет разговорная радиопередача. Ведущий принимает звонки слушателей. Речь идет о ненавистной для любого набожного южанина-фундаменталиста эволюции. Беседа идет в следующем ключе:
Ведущий: Итак, Джерри, что ты думаешь об эволюции? Стоит ли нам принимать теории Дарвина?
Джерри: Этому Дарвину никогда не вручали Нобелевскую премию, да? Раз уж он был таким великим, то почему он ее не получил?
Ведущий: Пожалуй, это ты верно подметил, Джерри.
Такой разговор действительно имел место, и в словах ведущего не было иронии. Но довод Джерри не так неоспорим, как ему кажется. Чарльз Роберт Дарвин умер в 1882 году. Первая Нобелевская премия была вручена в 1901-м.
Конечно, люди часто без злого умысла упускают незначительные исторические факты, и едва ли стоит их в этом упрекать. Зато их стоит упрекнуть в другом: ведущий и его гость попросту не включили мозги. Почему они вообще подняли эту тему? Потому что всякому набожному южанину-фундаменталисту известно: каждый ученый относит Дарвина к числу самых выдающихся людей всех времен. Не является секретом и то, что в присуждении Нобелевской премии (в науке) значительную роль играют отзывы самих ученых. А они, как мы уже знаем, всецело придерживались мнения, что место Дарвина – где-то в районе вершины древа науки. Поэтому он не мог не получить премию из-за того, что комитет не счел его заслуги достойными (как, вероятно, подумали слушатели). Причина была иная: Нобелевская премия не досталась Дарвину главным образом потому, что его не было в живых, когда ее начали вручать.
Из этой истории видно, что вопрос эволюции по-прежнему не сходит с уст в Библейском поясе. Там ее также называют «дьяволюцией» и, как правило, считают происками нечистого. Более искушенные верующие – особенно европейцы во главе с Папой – давным-давно решили, что она ничем не угрожает религии, а просто описывает деяния Божьи, а именно процесс создания живых существ. Однако жители Библейского пояса в своей неискушенной фундаменталистской манере видят в ней опасность, и они правы. Попытки решить разногласия между эволюцией и Богом сводятся лишь к хрупкому компромиссу. Почему? Потому что эволюция образует огромную дыру в том, что могло бы стать лучшим из когда-либо приведенных аргументов в пользу существования Бога – в «аргументе творения по замыслу»[6].
Масштабы и сложность вселенной приводят в изумление. Каждая ее часть четко подогнана к любой другой ее части. Взять, к примеру, муравья, муравьеда и львиный зев. Каждый из них безупречен в своей роли (или «назначении»). Муравей существует, чтобы стать пищей муравьеда, муравьед – чтобы съесть муравья, а львиный зев… ну, он нравится пчелам, что уже неплохо. Свидетельство «замысла» видно в каждом существе, будто оно намеренно было создано ради своего назначения. Муравьи имеют самые подходящие размеры для того, чтобы муравьеду было удобно слизывать их языком, а муравьеды – длинные языки, позволяющие проникать в муравьиные гнезда. У львиного зева, в свою очередь, наилучшая форма для опыления пчелами. Так что если здесь имеет место замысел, значит, и творец должен быть где-то неподалеку.
Многие находят этот аргумент убедительным, особенно если он приводится в расширенном виде и во всех подробностях, а творец пишется с заглавной «Т». Но «опасная идея Дарвина», как ее назвал в своей одноименной книге Дэниел Деннет, ставит в концепцию вселенского замысла очень толстые палки. Она представляет альтернативный, весьма правдоподобный и, очевидно, несложный процесс, в котором не находится места для умысла и легко можно обойтись без творца. Дарвин называл его «естественным отбором», мы же сегодня зовем его «эволюцией».
Многие аспекты эволюции по сей день остаются за пределами понимания ученых. Некоторые тонкости теории Дарвина по-прежнему ждут своих объяснений, и каждый год приносит очередные новшества, возникающие, когда ученые пытаются в них разобраться. Жители Библейского пояса смыслят в эволюции еще меньше и чаще всего неверно воспринимают ее как карикатурный «слепой случай». Им вовсе не интересно совершенствовать свои знания, но они гораздо лучше избалованных европейцев понимают, что теория эволюции чревата для психологии религиозных убеждений. Не содержанием (ведь какие бы открытия ни совершились благодаря науке, их всегда можно приписать Богу и рассматривать как механизм, посредством которого Он проводит сопутствующие мероприятия), а отношением. Стоит убрать Бога из повседневной жизни планеты и поставить где-то за биохимией и вторым законом термодинамики, и Его фундаментальное значение для жизни людей будет уже не таким очевидным. В принципе веских причин верить, будто Он вообще имеет какое-то влияние на наши жизни, или желать в это верить нет, так что проповедники-фундаменталисты вполне могли бы остаться без работы. Но как бы то ни было, отсутствие Нобелевской премии у Дарвина все равно может стать предметом обсуждения на американском радио. Точно так же эволюционировало мышление самого Дарвина: он начал взрослую жизнь как студент-теолог, но в итоге стал измученным агностиком.
