И хотя иные его суждения, наверное, тоже спорны, Воннегут своими книгами доказал способность различать изъяны новообретенного рая. Косность его социальной структуры. Механистичность установившихся в нем человеческих отношений. Ничтожество избранных им духовных ориентиров.
Художественный мир Воннегута непривычен. В него надо вникать неспешно и вдумчиво, чтобы понять своеобразие его законов. Его проза производит впечатление фрагментарности. Отношения между героями возникают и обрываются как будто совершенно немотивированно. Связи между бытовым и гротескно-фантастическим планами рассказа кажутся случайными, а финалы рассказываемых историй — неожиданными.
Явился повод для сопоставлений прозы Воннегута с некоторыми новейшими тенденциями в западной художественной культуре и культурологии. Например, с французским «новым романом», освободившимся от сюжетности и от логичной связности фрагментов. Или с идеями Маршалла Маклюэна. Канадский философ противопоставляет «логизированным» образам словесных искусств — с их неизбежной выборочностью и искусственностью — «миллионы светящихся точек» телеэкрана, фиксирующих во всей его полноте хаос единого мгновения реальности. И то же стремление к всеохватности образа-мгновенья подчас побуждает Воннегута жертвовать логическими, эмоциональными, композиционными связями.
По видимости очень убедительное истолкование. Но не по сути. Ведь воннегутовские «мгновения» — скажем, картины бомбежки Дрездена и эпизоды пребывания на планете Тральфамадор, не разделенные в сознании героя «Бойни номер пять» (1968) Билли Пилигрима никаким пространственным и временным барьером, — оказываются вполне сопоставимыми, взаимосвязанными, взаимодополняющими и даже (если иметь в виду структуру романа в целом) невозможными одно без другого. Романы Воннегута выявляют множество пересекающихся линий. В них не только появляются уже знакомые персонажи — такие, как миллионер Элиот Розуотер или писатель-фантаст Килгор Траут, — и не только в предельно сжатом виде воспроизводится проблематика предшествовавших книг, в них вновь и вновь заявляют о себе устойчивые особенности и писательских интересов Воннегута, и его художественного видения.
Пожалуй, о прозе Воннегута всего точнее будет сказать, что она многомерна. Суть дела в особой способности художника передавать тончайшую взаимосвязь тех драматически и комически окрашенных импульсов, которыми насыщена ткань бытия, улавливая и воплощая их бесконечные соприкосновения и решительно отказавшись от лобовой, однозначной характеристики событий, явлений и персонажей.
Это редкая и специфическая способность. В Воннегуте она развита необычайно. Именно поэтому его романы не укладываются в нормативные жанровые определения. Не сатира, но и не психологическая проза. Не фантастика, но и не интеллектуальный роман и уж тем более — не «реализм обыденного». Во всяком случае, не то, не другое и не третье в чистом виде. Для прозы Воннегута характерны смещения пропорций и постоянная перестановка акцентов, помогающая запечатлеть мир в его движении, сложности, конфликтности. И ее формы оказались необыкновенно органичны для той проблематики, которая с первой же книги заняла у Воннегута основное место, — крайне неоднозначной проблематики НТР в ее американском своеобразии.
В конечном счете выясняется, что перед нами своего рода «субъективная эпопея». Она может показаться нагромождением склеенных как попало (а то и брошенных на половине) фрагментов, если смотреть с близкого расстояния, но обнаруживает и законченность, и объемность, и единство замысла, когда зритель отступит в глубь зала на несколько шагов…
Разумеется, калейдоскопичность сменяющихся в книгах Воннегута ситуаций, внешнюю ослабленность структуры повествования, его раздробленность, эпизодичность — все это можно объяснить, идя от самого материала. Послевоенная действительность сделала едва ли не эфемерной мечту о таком романе, где охвачено и классифицировано множество аспектов жизни, да и странно было бы полагать, что искусство лишь новой тематикой, не меняя сложившейся системы изобразительных средств, отобразит все те социальные, повседневно проявляющиеся следствия НТР, о которых так много говорили на Западе, — демографический взрыв, расползшиеся муравейники городов, механистичность «контактов», безликость и однотипность быта.
Впрочем, решает не новый художественный язык сам по себе. Одно дело просто признать аномалии реальности, ограничившись их констатацией. К совсем другое — попробовать от этого свидетельства о выбившемся из колеи мире пойти дальше. Попробовать, возможно ли преодоление убийственной механистичности бытия. Попробовать и сегодня, когда материал западного писателя — обезображенный, дисгармоничный, раздираемый противоречиями мир, добиться высокой художественной гармонии, необходимыми условиями которой остаются правда и гуманность.
В «Колыбели для кошки» философ Боконон утверждает, что принципом здорового общества должно быть динамическое напряжение. Общество, учит он, должно быть основано на противопоставлении добра злу, и между добром и злом необходимо поддерживать напряжение. Наивна вера в общество, где торжествует добро, а со злом покончено навеки. Но пагубна и капитуляция перед злом по той причине, что оно не желает исчезать, сколь бы разумными ни казались проекты его полного искоренения.
Здесь изложена сущность художественного мировосприятия Воннегута, оставшегося в целом неизменным вплоть до самого последнего времени. Таящаяся в этой философии опасность размывания конкретного социального смысла понятий добра и зла, опасность возведения их в некие абсолютные и абстрактные категории — очевидна. Все зависело от художественного чутья писателя, анализирующего в такой системе понятий факты реальной американской действительности; были победы, были и срывы. Но задачей для Воннегута всегда оставалось достичь «динамического напряжения», иначе говоря, сочетать гуманность и правду. Умную гуманность, не подкрашивающую истину во избежание безотрадных выводов. И полную правду, быть может, очень горькую, но не подавляющую убеждения, что в мире неизменно сохраняются человечность и добро.
И чтобы уяснить устойчивость идеи «динамического напряжения», придется обратиться к, быть может, самому важному для понимания Воннегута источнику — второй мировой войне, конкретнее — к той ночи на 13 февраля 1945 года, когда военнопленный Воннегут в бетонном подвале дрезденских боен прислушивался к разрывам бомб, сносивших с лица земли кварталы этого города. А затем к тому моменту духовной биографии, о котором Воннегут говорил в 1970 году, выступая перед студенческой аудиторией: «Мы только и слышали, что научная мысль сделает нашу жизнь необыкновенно приятной и счастливой. А получилось так, что высшее достижение научной мысли мы сбросили на Хиросиму, перебив там всех до одного. И тогда я поговорил сам с собой откровенно. «Послушай, капрал Воннегут, — сказал я себе. — А может, ты зря настроился так оптимистично?..» С тех пор я остаюсь пессимистом — последовательным, хотя мой пессимизм знает исключения».
В романе «Дай вам бог здоровья, мистер Розуотер» (1965) таким «исключением» на тягостном фоне американского общества послевоенной поры, запутавшегося в противоречиях и идущего ложными путями, становится этическая позиция героя. Наследник одного из богатейших состояний в Америке, Элиот Розуотер пытается строить жизнь не по законам рациональности и «пользы», обязательным в той среде, где он вырос, а по закону доброты. Принцип динамического напряжения был бы нарушен, если бы герой предстал в венчике современного подвижника. Его устремления способствовать общественному благу нередко комичны до нелепости; прекрасные порывы в конечном счете, разумеется, ничего не изменяют в окружающем Элиота мире. Но какими бы, с практической стороны, смехотворными ни казались начинания Элиота, для писателя вовсе не абсурден ни этот персонаж, ни его главное убеждение: «Надо быть добрым, черт подери».
Речь ведь идет не о буржуазной филантропии; эксперимент Элиота, учредившего «Фонд Розуотера» для помощи всем, кто в ней нуждается, и ставшего единственным сотрудником этой организации, по сути дела, представляет собой вариант решения серьезной и злободневной моральной проблемы. Формулирует эту проблему Килгор Траут, оказавший на Элиота решающее воздействие писатель-фантаст, который в романах Воннегута почти всегда выражает точку зрения самого автора. Траут сочинил фантастическую книжку, очень похожую на «Механическое пианино». В ней рассказывалось о том, как общество достигло полной автоматизации и люди оказались совершенно ненужными. Как они утратили чувство своей необходимости на планете, а с ним — и сознание своей ответственности за ее судьбу. Как распространилось убеждение, что человеческая жизнь лишена всякого смысла, ибо исчезла потребность в человеке хотя бы как творце новых машин, производящих еще больше валового продукта, потому что запасы его и так уже превысили все потребности на столетие вперед. И как началась стремительная девальвация нравственных ценностей, ибо в технократическом обществе человеку может найтись применение только как работнику, но никого не интересует судьба человека как индивида, его настоящее и будущее как личности.
