Джон подпрыгнул с готовностью и бегло заговорил:
– My brother wоna play? Yeah, yeah, yeah…. But again you call me gee na. Why? Why my brother? Why? Call me John. John, brother…
Он достал фанерный лист, на котором были расчерчены клетки, и плоскую коробку, в которой находились шашки с китайскими иероглифами, и до того момента, пока мы не уселись за игру, продолжал деланно возмущаться: почему я зову его «ги на», а не Джон. И каждый раз, начиная нашу игру, я объяснял ему, что буду звать его Джон; если он выиграет у меня серию партий, – лучший из пяти, десяти или пятнадцати. И каждый раз он не дотягивал до победы одного выигрыша либо даже одной ничьи. Наши редкие поединки давали возможность многим китайцам подшучивать над Джоном, открыто насмехаться, критиковать его игру и проч. и проч. и делали это часто те, кто осилить его в игре были не в состоянии. В общем, наши игры часто оборачивались комедийными припадками Джона и смехом окружающих.
Стоит ли говорить о том, что я был разбит? Какая вообще могла быть игра, если я даже на чтении тогда сосредоточиться не мог! После третей проигранной партии я выматерился по-английски и сразу оборвался. Я распознал в себе невозможность сосредоточиться на игре и, что хуже, возбуждение в виде психоза. Определенно, я не хотел играть, а заглушить поднимающееся раздражение на что-то, чего я разобрать не мог.
– Я выматерился из-за своих ошибок, – обратился я к Джону. – Я злюсь на самого себя потому, что играю глупо.
– Очень глупо, брат! Очень глупо…
Я стал подниматься, отмечая этим окончание поединка.
– Подожди, подожди, подожди… Что? Оооо… Мы не закончили игру, – затараторил он. Мы играли «лучший из десяти». – Брат мой, ты куда? Ты не можешь уйти.
Я сказал, что не в настроении играть и считаю себя проигравшим. На что Джон отметил, что у меня есть шансы на победу и что я могу выражаться, как хочу и что он не против мата и еще натараторил всякого, чтобы меня удержать. Но как скоро он понял, что играть я не буду и он считается победителем, то также сразу громко заликовал. «Я выиграл! Я победитель!» – деланно восклицал он перед улыбающимися китайцами, кривляясь как на танцах. Он вскидывал руки вверх и, показывая на себя большими пальцами, восклицал: «Джон! Джон! Мистер Джон! Ми-и-истер Джо-он!» Это было единственно веселое происшествие для невеселого моего утра.
Позже я взялся за тренировку, начав с пробежки. Мой маршрут был неизменным: я бегал по прямой в 150 метров от центральных ворот до высокой стены-запретки в противоположном конце блока, разворачивался там и двигался обратно к центральным воротам. Получалось, я пробегал по воображаемому трехсотметровому кругу. Каждый раз мне приходилось пробегать мимо центрального офиса, возле которого на бетонной скамье уселся выше описанный надзиратель.
Все было нормально, если не считать, что первое время он избегал смотреть в сторону одиноко пробегающего мимо него человека. То есть он избегал смотреть на меня. Данное поведение приемлемо для такого места, и я всегда старался снисходительно относиться к таким повадкам надзирателей, которые, поддаваясь своему настроению, иногда ни на кого не смотрят. Они, конечно, все видят, но при этом просматривают все и всех насквозь, избегая тем самым необходимости отвечать на какие-либо приветствия со стороны вежливых заключенных либо на их просьбы. Что вероятнее всего.
Пробежав мимо него несколько раз и поняв, что от вчерашнего любопытства у надзирателя не осталось и следа, я уже успел прийти к заключению, что поздороваться с ним мне не придется. Что ж, заискивать я перед ним не собирался. Но, на очередном круге, когда я не добежал до него метров 40—50, наши взгляды все-таки пересеклись. Не поздороваться было бы уже неучтиво, не ответить на приветствие было бы уже грубо. Я заметил, что он сразу хоть и перестал смотреть на меня, бегущего, тем не менее, стал дожидаться моего к нему приближения. Это читалось по смененной его позе, где он без каких-то разворотов мог сразу ответить на возможное приветствие, это было заметно по движениям и вообще по всему его естеству. Когда я стал пробегать мимо него, он поднял на меня взгляд. Перейдя на шумный замедляющийся шаг, я поздоровался с ним, поинтересовался, как у него дела и, приняв молчаливое подтверждение, что всё нормально, побежал далее. Но этого короткого мгновения было для меня достаточно, чтобы узнать того, кто бросил в спокойную заводь моего сознания булыжник и поднял всплеск эмоций. Я узнал возмутителя своего спокойствия. Я определил возбудителя своих страстей.
Работа надзирателей в институте исправительных учреждений Тайланда представляет собой некое подобие армейской дисциплины, иерархий, подчинений и распределений. Им предоставляются различные льготы, значительные либо малозначительные; им гарантирована государственная пенсия после 25 лет службы, по званию или занимаемой должности; им предоставляются в рассрочку жилье по беспроцентным кредитам либо по смехотворным процентам, например 1,5% в год и проч. и проч., но их также распределяют по местам службы, не зависимо от желаний. Например, в нашей, можно сказать, столичной тюрьме, надзирателей родом из Бангкока или Нонтабури наперечет. Но много из небольших городов, провинций южного Тайланда, северного и так далее. Все эти надзиратели оторваны от своих родных мест распределением, то есть указом свыше. Кто-то из них втягивается в самостоятельную жизнь легко, кто-то болеет ностальгией.
Рабочий распорядок или, правильнее, служебное дежурство, не оставляет возможности надзирателям выбраться из стен тюрьмы в рабочие дни недели. Те, из столичных, которые проживают поблизости от тюрьмы, имеют возможность посетить родных в праздники и то, если график их дежурства не выпадает на выходной день или ночь. Помимо этого, в тюрьме существуют процедуры выхода из ее стен по каким-то правилам, которые усложняют возможность свободного перемещения надзирателей и даже отбивают у них желание выбираться в город. То есть, в большинстве своем они постоянно находятся на территории тюрьмы! Единственная возможность отдохнуть от тюремной дисциплины – это воспользоваться отпуском, если не ошибаюсь, в 45 дней, который представляется раз в год. В это время каждый из них поступает по зову сердца: едет в далекую, родную деревню либо зависает в мегаполисе.
Но раз уж все надзиратели, если можно так сказать, обречены находиться в видимых границах своих служебных мест обстоятельствами, то напрашивается вопрос: чем же они занимаются в свободное время в границах этого самого заведения?
Что ж… после четырех часов все заключенные запираются в камеры. В блоках остаются по два надзирателя, дежурящих до утра. Остальные отдыхают до того же утра так, как им это угодно. Чаще всего вне границах блока, но непременно на территории тюрьмы. Для сна и их отдыха существуют помещения наподобие комнат в общежитиях. В тюрьме Банг-Кванг, о которой идет речь, существует отличительная от других тюрем, высокая башня; в ней очень много не только спальных мест, но и различных комнат для отдыха и времяпровождения. Там надзиратели образуют группы по званиям и интересам и занимаются всем тем, чем все взрослые люди: болтовней, просмотром телевизионных программ и т. д. и т. п. Курят почти все. Занимаются спортом исключительно единицы, и на моей памяти было всего несколько человек, которые следили за своей физической формой. Есть такие, которые повышают своё образование, учась на заочном факультете, и, конечно, их подготовка к сессии проходит без напряжения. Как видите, занимаются все надзиратели в свободное время тем же, чем занимается большая часть человечества, то есть бездельем.
Помимо того, что почти все надзиратели ночуют в тюрьме, среди них находятся даже такие, которые редко покидают территорию блоков. Это исключительные экземпляры, которые находят возможность обосноваться в каком-нибудь уголке – будь то кладовка или туалетная комната – и превратить его в жилье. Как я слышал, подобные надзиратели встречаются во многих тюрьмах. И для таких служащих, надеюсь, понятно: тюрьма это и работа, и дом родной.
Может быть, чтобы попасть в последнюю категорию, необходимо быть не адекватным к общественной, роевой жизни людей. Но также не стоит классифицировать это как болезнь или здоровье, а понять их отношение к жизни. Так как вполне возможно, что кажущееся нездоровье может являться, на самом деле, их здоровьем абсолютным. Вполне вероятно, что избегание времяпровождения с коллегами, на самом деле есть уклонение от пустой болтовни с вредными для физического и духовного здоровья последствиями.
Я помню одного пожилого худого офицера, который обосновался подобным образом в блоке №12. В этом блоке расположен тюремный госпиталь. Он выбрал себе узкую комнату под крышей, даже не знаю, зачем отстроенную, 1,5 метра на 3,5 и жил там как дома. К концу рабочего дня, то есть после двух и ближе к трем часам после полудня, он появлялся там и начинал хозяйничать. Для него, а это было заметно, трудовой день считался подходящим к концу, и он иногда снимал свой китель и совершал подготовку к ужину или отдыху. Иногда просто падал, не раздеваясь, на свою кровать, читал книгу или жевал какой-то фрукт, слушая свой транзистор. Он вообще не обращал внимания на проходящих мимо его жилья редких заключенных и даже тех, кто, с непривычки увидев «такого» первый раз, обалдело пялился.
