Эмилия Форсетти подняла воротник накидки и ускорила шаги. Порыв ветра рванул накидку, словно маленький черный парус, и графиня на какой-то миг ощутила неумолимый холод, который наползал на город со стороны лагуны. Она ждала, что вот-вот увидит дым из трубы «Эрцгерцога Зигмунда», потому что колесные пароходы «Австрийского Ллойда» почти никогда не опаздывали.
Однако ждать пришлось никак не меньше часа, пока «Эрцгерцог Зигмунд» медленно, по-черепашьи, подошел к причалу. Как видно, судно попало в шторм, дыхание которого выстудило нынешней ночью Венецию.
«Эрцгерцог Зигмунд» потерял большую часть релингов; даже полуют на носу был смят так, как будто по нему прошлось тяжеленной лапой какое-то могучее морское чудище. Из согнутой трубы тяжело сочился на верхнюю палубу дым, черный как деготь. Боковые створки огромных колесных ящиков беспомощно болтались, и при каждом повороте колеса металл проходился по металлу, отчего возникал невыносимый скрежет. Пассажиры, бродившие вдоль борта на негнущихся ногах, напоминали людей, проснувшихся после кошмарного сна. Они, наверное, – как надеялась Эмилия Форсетти, – много чего забудут в своих каютах.
Когда она наконец прошла через зал судового ресторана, чтобы попасть в каюты первого класса, было почти одиннадцать утра.
Большинство пассажиров, освободив каюты, оставили их двери открытыми, однако дверь в каюту номер четыре была заперта. Странно, но никаких причин для беспокойства. Эмилия Форсетти повернула дверную ручку в виде большого медного шара вправо – и белая дверь с зеленым номером четыре открылась.
Каюта была похожа на все остальные: ниша для двойной постели, встроенный шкаф, два стула и столик. Перед спальной нишей, задернутой пологом, графиня заметила пару сапог из коричневой кожи, рядом на стуле – небрежно брошенный сюртук и цилиндр.
Эмилия Форсетти замерла.
Первой её мыслью было, что мужчина за пологом еще не проснулся. Второй – что он тяжело болен. А до третьей дело так и не дошло, потому что услышала свой собственный голос, который звучал так неестественно, будто принадлежал кому-то другому.
– Синьор! Вы прибыли в Венецию!
Графиня затаила дыхание, прислушиваясь. Но единственное, что она услышала, был стук собственного сердца да топот лапок маленького животного, бежавшего по пустому пространству консоли под потолком каюты.
«Крысы покидают корабль», – подумала графиня. Она не смогла бы объяснить, почему именно эта мысль пришла ей в голову, но не сомневалась, что именно так дело и обстоит.
Две недели спустя Эмилия Форсетти полагала, что самым умным было бы немедленно покинуть каюту. Но вместо этого она, не двигаясь с места, тихонько запела: «Non sai tu che se l'anima mia…»[2] Графиня заметила, что звучание собственного голоса ее успокаивает.
Она отдернула полог постели, и возможно, именно мелодия, звучащая в голове, рассеяла ее внимание, помешала увидеть картину в целом Графине бросились в глаза лишь детали: старческая пигментация на руках мужчины, сиреневые узоры на его жилетке, рыжеватые волосы девушки и ее широко открытые глаза. Потом все сложилось в единую картину, и графиня зажала рот ладонью, чтобы не закричать от ужаса.
Мужчине, лежавшему на постели, было за шестьдесят. Он был при полном туалете, разве что без сюртука.
Серые брюки с бархатными полосками по бокам, под жилетом накрахмаленная рубаха, широкая черная бабочка, повязанная, видимо, перед самой смертью. Голова повернута вправо, так что входных отверстий от двух пуль в левой части черепа не заметить было невозможно.
За мужчиной, в глубине алькова, лежала молодая обнаженная женщина. В матовом свете каюты казалось, что тело ее обсыпано мельчайшей белой пудрой. На шее – следы удушения. На руках и на теле – кровоподтеки.
Эмилия Форсетти открыла рот, чтобы закричать, но не смогла и лишь слабо захрипела.
«Боже великий, – подумала она, – это мне снится. Надо ущипнуть себя за руку, чтобы проснуться». Вместо этого она сделала вот что: закрыла глаза и принялась медленно считать про себя. Дойдя до десяти, графиня поняла, как ей надо поступить.
Не дыша, Эмилия Форсетти подошла к столику. На нем стоял чернильный прибор, лежали перьевые ручки, газета на иностранном языке и два конверта.
На уголке одного из них была выдавлена золотая корона; другой – большой, коричневый, но все же не такой большой, чтобы его нельзя было спрятать под передником.
Она прислушалась, не идет ли кто-нибудь по коридору. Не услышав ничего подозрительного, Эмилия Форсетти аккуратно припрятала оба конверта.
А потом закричала.
Крик был пронзительным – его услышали на судне все. Капитан Ландрини, стоявший на своем мостике, от испуга пролил кофе из чашки, а помощник стюарда Путц, карлик-горбун с большими карими глазами, выронил поднос, который он как раз хотел отнести на камбуз.
Когда они ворвались в каюту – сначала Путц с капитаном Ландрини, за ними старший стюард Моосбруггер и матрос, сметавший снег с верхней палубы, – Эмилия Форсетти лежала, скорчившись, на полу. Она кричала так громко, что капитан и все остальные в первые мгновения даже не заметили тех двоих, в алькове.
2
Первым увидел трупы матрос. Так как он сильно заикался и его никто не мог понять, ему пришлось дернуть капитана Ландрини за рукав.
– Вон там! – только и выдавил из себя матрос, подтолкнув капитана к алькову.
Это были единственные слова, которые он выговаривал без труда. При других обстоятельствах матрос попытался бы сказать примерно следующее: «Командир, на постели лежат, по-моему, два покойника» или: «Этот тяжкий запах идет вон с той постели!»
Капитан Ландрини, измученный недавним десятичасовым штормом, повернул голову и ошеломленно застыл. Он оценил все детали сразу, и они запечатлелись в его памяти с удивительной яркостью: поза лежавшего на боку мужчины с двумя пулевыми отверстиями в черепе, за его спиной – девушка с кровоподтеками на теле и следами удушения на шее. Ландрини стало жутко, ему почудилось, будто воздух из каюты пропал, а стены ее вот-вот рухнут. Он спросил странно высоким голосом:
– Кто этот человек? И кто эта женщина?
Всякий раз, волнуясь, он начинал говорить таким голосом – высоким, почти женским. Боже правый, как Ландрини ненавидел себя в такие минуты! Но Моосбруггер не обратил на это никакого внимания. Он смотрел, кривя губы, на мертвых мужчину и женщину. Вид у него был такой, будто он наблюдает досадную неприятность, происшедшую по чьему-то недосмотру.
– Этот господин – надворный советник Хуммельхаузер из Вены, – наконец проговорил Моосбруггер. – Он еще нахваливал наши устрицы вчера вечером.
Старший стюард с переброшенным через левую руку пестрым полотенцем встал рядом с Ландрини у постели, словно собираясь сервировать стол. Ландрини, форменные брюки которого были измяты, спрашивал себя порой, почему Моосбруггер всегда выглядит как с иголочки, будто только что надел свежевыглаженный мундир.
– Надворный советник, – проговорил Моосбруггер равнодушным голосом официанта, – всегда был в высшей степени удовлетворен нашим обслуживанием.
Его речь всегда казалась гладкой, ровной – как бы отполированной до скучного блеска Кто не знал Моосбруггера, мог предположить, что это у него такое особое чувство юмора, но Ландрини-то знал правду: ни капли юмора у Моосбруггера не было.
Ландрини откашлялся, чтобы вернуть голосу нормальное звучание, и спросил:
– А эта женщина? – Он отвел взгляд от убитой, понимая, что, вопреки своему желанию, не сможет забыть ее.
Моосбруггер с досадой пожал плечами.
– Не имею ни малейшего представления, капитан. Это каюта для одного человека.
– Были в первом классе одинокие дамы?
Моосбруггер ненадолго задумался.
– Только княгиня Монтальчино.
– Это она?
– Нет, капитан.
– Тогда кто же она?
– Она не из первого класса, это совершенно точно. Наверное, она с верхней палубы. Могу предположить, что надворный советник хотел что-то с ней обсудить. А тут как раз налетел шторм, и ей больше не удалось вернуться в свою каюту.
Предположение, будто надворный советник пожелал что-то обсуждать с этой девушкой, показалось капитану презабавным.
– Остается только догадываться, за каким таким занятием их захватил шторм, – сказал он.
– Как вас понимать, капитан? – Моосбруггер выжал из себя улыбку – так он поступал всегда, когда кто-то из гостей делал заказ, который требовалось уточнить.
Ландрини усмехнулся, глядя на него.
– Не думаю, что шторм застал надворного советника и эту женщину за обсуждением серьезных проблем.
Моосбруггер открыл и тут же закрыл рот. Ландрини заметил по выражению его глаз, что он тоже начал о чем-то догадываться.
– Не хотите ли вы сказать, что надворный советник пригласил в каюту, – Моосбруггер кашлянул, чтобы прочистить горло, – что господин надворный советник пригласил в свою каюту.» портовую девицу?
