Анна вытирает пыль с комода. Точным, давно выверенным движением берет левой рукой портрет в массивной бронзовой раме. В правой — тряпка. Осторожно протирает стекло, смахивает пыль с причудливых извилин резной рамы и ставит портрет на место. Портрет мальчика с удивительно ясными, веселыми глазами. Гоги не был похож на Давида, и это составляло предмет огорчения Анны. Ей хотелось, чтобы первенец был в отца. Соседки утешали: «Ничего, милая, когда сын похож на мать — будет счастливым в жизни…»
Уборка продолжается. Неторопливая, размеренная работа, почти священнодействие. Вот хрустальная ваза. Ее купили в антикварном магазине. Там она понравилась, принесенная же домой, как-то сразу померкла. Помпезноевеликолепие обернулось претенциозностью, величественность линий — громоздкостью. В общем, покупка оказалась неудачной, на этом согласились оба. Поставили пока на комод, не найдя применения: для цветов слишком велика. В ее широком горле букетыраспадаются. Потом о ней забыли, точнее — привыкли. Так и осталась она вековать на комоде. Уже давноАнна использует ее как хранилище всяких ненужных бумажек: квитанций, оплаченных счетов, забытых адресов, которые давно пора выбросить — только пыль от них, — да все как-то рукине доходят.
На столике у дверей телефон, который всегда безмолвствует. Ни к ней, ни от нее эвонить некому. Сосед с третьего этажа — человек со средствами, — предлагал: «Уступите мне. Я вас вознагражу и хлопоты беру на себя». Бог с ним, с его вознаграждением. Чужих денег ей ненадо. Есть пенсия, и спасибо. А телефон пусть стоит, он еще понадобится. Прежде звонили по нему изредка мужс женой из соседнего дома. Анна всегда радовалась, когда заходил кто-нибудь из них. Милая, симпатичная пара. Очень любят друг друга, это видно по всему. Жена — веселая, миловидная, еще молодая. Войдет с извинениями: «Я на минутку. мне только маме позвонить. Она что-то нездорова», а увлечется и просидит час. Ее болтовню приятно слушать: никого она не ругает, ни на что не жалуется. В ней бьет неиссякаемый источник оптимизма. У них два мальчика, и младший немного напоминает Гоги в таком возрасте. Кстати, его тоже зовут Гоги.
Но еще радостнее, когда заходит муж, хотя случается это очень редко. Он вернулся о т т у д а и своей сопричастностью судьбе Давида дорог Анне, хотя не догадывается об этом. Он старше Давида, то есть он сейчас старше, чем был Давид т о г д а, и он далеко не так красив, это бесспорно, но есть в нем какая-то барственность, преодолевшая все. И в движениях его тяжелеющего тела, и в улыбке, когда он, уходя на работу, оборачивается на окна своей квартиры и машет рукой, и, особенно, в том, как он смотрит на молодых женщин, чувствуется неукротимое жизнелюбие. Он не сломлен. Вот это важно. Значит, можно вернуться оттуда, сохранив прежние черты характера, а может быть, и приумножив их. Он заходит действительно на минуту. Его даже не уговоришь сесть. Он учтив, почтителен, немногословен. Лишь однажды удалось с ним разговориться, но бесплодно. Нет, такого он не встречал.
Эта семья… Они и не представляют, как много для нее они значат. Откуда им знать? Кого может интересовать одинокая, старая женщина, с которой иногда столкнешься в овощной лавке, иногда поздороваешься на улице или из окна. Даже звонить по телефону теперь не приходят. Недавно проложили новый кабель, многим на улице поставили телефоны. Вероятно, им тоже.
Взгляд Анны останавливается на черном ветхом аппарате. Давид часто им пользовался. Как он 6ыл доволен, когда провели телефон, — тогда это было в диковинку. Но Давид 6ыл нужен: инженер редкой специальности, выдающийся знаток своего дела.
— Теперь, Анико, мы будем связаны с тобой все время. В любую минуту можно поговорить.
— Глупенький! Как будто мы от телефона зависим! Разве мы и так не связаны с тобой все время?
— Да, но я имею в виду материальную связь. Возможность слышать твой голос.
— Ну хорошо, хорошо, милый. Так звони же почаще!
— Я буду звонить тебе каждый час!
Конечно, ему не удалось выполнить это намерение. Он бывал в разъездах, на совещаниях, в наркомате. Но все же телефон звонил часто. Были и родственники, друзья, сослуживцы мужа, сослуживцы свои. Потом многих не стало, как и Давида. Некоторые умерли, разъехались, отошли. Других забыла она сама. Когда все время помнишь о главном — второстепенное забывается.
Окончательно замолк телефон вскоре после того, как пришла похоронная на Гоги. Тогда многие получили такую же. Керчь, Керчь — безвестный маленький город, кто мог предугадать, какой болью будет отзываться твое имя в сердцах грузинских матерей!
— Вы в этом твердо уверены?
Усталый, обросший человек, в военной шинели, с рукой в гипсе отвечает не сразу. здоровой рукой он вертит стакан, наклоняет в одну сторону. Когда вино подходит к краю, он возвращает сосуду вертикальное положение и начинает наклонять в другую. Словно проверяет напиток на цвет, на густоту. Наконец отрывает взгляд от стакана. Его черные трагические глаза, глаза человека, по6ывавшего в аду и все время помнящего о нем, смотрят на Анну печально и внимательно.
— Да!
Слово звучит, как удар похоронного колокола, и долго еще звон его будет плыть и вибрировать в комнате, где живыми остались только вещи.
— Где же это случилось?
Чей это голос? Неужели это я спрашиваю? Неужели я еще жива?
Существуешь. И будешь существовать еще долго, погрузившись в третий мир, отныне главный — тайный мир навязчивых и спасительных воспоминаний, вытекающий из отчаяния и втекающий в надежду. Надежда, как наркоз, будет приносить облегчение, но истощать тебя в одно и то же время.
«Освободившись от желаний, надежд и страха мы не знаем». Страха уже давно нет, но надежда осталась. Значит, сохранились еще желания? Не лги себе! Конечно, сохранились!
— У Керчи… Вернее, немного ближе
Кто это? Ах, да! Это он. Вестник. Тот, в солдатской шинели, с перебитой рукой.
«Нет! Не согласна! Это уже слишком. А я как же?»
Гнев охватывает сердце Анны, редко поддающееся этому чувству. «Сперва похоронная, теперь этот… Очевидец. Не хочу! Оставьте мне что-нибудь! Я же одна. Один человек не может столько».
— Я вам не верю!
Человек с перебитой рукой смотрит снизу вверх на стоящую перед ним женщину. Он очень устал. Хорошо бы посидеть еще минут пять, но это невозможно. Он медленно, с натугой встает. Поднимает стакан с вином.
— Я пью за то, чтобы вы оказались правы, а я ошибся!
Пьет. Ставит стакан на стол. Находит ее руку и, низко склонившись, неумело целует. Молча надевает пыльную пилотку и уходит, не оборачиваясь, тяжелым солдатским шагом. Деревянные ступени старой лестницы глухо отдают его шаги.
Сколько же времени прошло? Час? Год? Жизнь? Не все ли равно?!
Что же теперь? Неужели больше ничего не осталась? Осталось. Отчаянье воспоминаний. Утешение воспоминаний. Неотторжимость воспоминаний. Уж их-то никто не сможет отнять. Они со мной до конца. Аминь.
Течёт, течёт поток, вытекающий из отчаяния и впадающий в надежду.
Как он сказал? «За то, чтоб вы оказались правы, а я ошибся». Значит, он допускает возможность ошибки? Почему я отпустила его, не расспросила подробно? Как его найти теперь? Он не назвал ни имени своего, ни фамилии, а я не догадалась спросить. Однако известно, что он не нездешний.
А впрочем, неважно. Что знал, то сказал. Больше не скажешь.
Даже отчаяние имеет свой предел глубины, после чего неизбежен пусть ничтожный, но подъем. Так тело, погрузившееся в воду, стукнувшись о дно, непременно подаётся кверху.
В памяти всплывает фраза: «Немного ближе Керчи». Странные слова. Простые, но странные. Что значит «немного ближе»? Если не в Керчи, то где же именно?
И вообще, какие там места? Керчь — это Крым, полуостров. Он здесь же, на Черном море. Это она помнит, но больше ничего. А ведь слова не случайные, они имеют какой-то смысл. Они сказаны серьезным, неразговорчивым человеком, у которого ни одно слово не слетало зря. И тут — как откровение! — мысль: надо посмотреть на карту. Тогда все станет ясно. Как это сразу не пришло в голову?
Крым. Со школьной скамьи Анна не смотрела на карту — женщины редко интересуются географией. Вот она, Керчь. Взгляд упирается в крохотный кружок. Анна словно забыла, зачем достала карту, зачем разыскала это красное, словно капля крови, пятнышко. Ближе Керчи, немного ближе Керчи, — сказал он. Где же это? Тут, в Крыму, ближе Керчи ничего нет — только море. Керчь — крайняя точка Крыма. Что же oн хотел сказать? Чего не договорил?
Да. В море. В Керченском проливе.
Трудно представить, как мертвая, холодная вода смыкается над головой твоего живого сына.
И тут Анна ощущает в себе какое-то облегчение. Тело опустилось на дно и, стукнувшись о него, чуть падалось кверху.
Так ли это? Видел ли он с в о и м и г л а з а м и? Аx, зачем она отпустила его, не спросив ни имени, ни адреса? Где теперь искать его? Ну, пусть он видел с в о и м и г л а з а м и, как Гоги погрузился в воду. Но, может быть, он выплыл, а тот его не заметил. Могло быть такое? Могло, конечно. Там была такая неразбериха, паника, хаос.
