требовали законодательного акта на покупку этих вещей для казны. Бо́льшая часть работ по разделу истории шла непосредственно в архив.
Однажды в душный день августа уполномоченный сидел, развалясь в своем служебном кресле и положив ноги на длинный письменный стол, покрытый зеленым бильярдным сукном. Уполномоченный курил сигару и сонно разглядывал неясные очертания ландшафта в рамке окна, которое выходило на голое поле, составлявшее владение законодательного собрания штата. Может быть, он думал о беспокойной и трудной жизни, которую прожил; о временах захватывающих приключений; о друзьях — тех, что шли ныне другими путями, и тех, что прекратили свое движение по каким бы то ни было путям; о переменах, внесенных в жизнь миром и цивилизацией, и — может быть, с чувством удовлетворения — о спокойном и удобном местечке своем под сенью законодательного собрания штата, не забывшего его заслуг.
Дела в департаменте шли вяло. Страхование было в упадке, статистика — не в спросе, история — мертва. Старый Кауфман — бессменный клерк — испросил себе (что случалось довольно редко) половину рабочего дня, будучи приведен в хорошее настроение духа тем, что ему удалось прищемить хвост коннектикутской страховой компании, пытавшейся вести свои дела вопреки этикетам великого штата Одинокой Звезды.
В канцелярии царил покой. Только слабые, приглушенные звуки просачивались сюда через открытую дверь из других департаментов: негромкий гул и звон, когда клерк в канцелярии казначея за стеной бросал мешок с серебром в кладовую; стук неторопливой пишущей машинки; глухое постукивание из помещения геолога штата; шарканье сношенных башмаков по коридору — звук, прекратившийся около двери, к которой была обращена спина уполномоченного. И вслед за тем — мягкий звук голоса, произносящего какие-то слова; смысл их не доходил до дремлющего сознания уполномоченного, но в голосе он уловил замешательство и нерешительность.
Голос был женский; уполномоченный принадлежал к породе рыцарей, склоняющихся перед шлейфом юбки независимо от качества материала, из которого она сшита.
В дверях стояла поблекшая женщина — живое олицетворение человеческой скорби. Она была вся в черном — извечном трауре нищеты. По чертам лица ей можно было дать двадцать лет; по морщинам, изрезавшим его, — сорок. Легко было предположить, что это второе двадцатилетие обрушилось на нее в течение одного года. В ней еще жила негодующая, ненасытная и упрямая молодость, но она едва проступала сквозь оболочку преждевременного увядания.
— Простите, сударыня, — сказал уполномоченный, вставая с заскрипевшего кресла.
— Вы губернатор, сэр? — спросило это скорбное видение.
Уполномоченный, стоявший в это время изогнувшись и заложив руку за борт своего черного сюртука, на секунду заколебался. Но истина в конце концов победила:
— О нет, сударыня. Я не губернатор. Я имею честь состоять уполномоченным по страхованию, статистике и истории. Чем могу быть полезен, сударыня? Может быть, вы присядете?
Женщина машинально опустилась на пододвинутый ей стул. Она раскрыла дешевый веер — последний знак исчезающей элегантности. Одежда ее говорила о том, что она дошла до крайней нищеты. Она смотрела на человека, который — она уже знала это — не был губернатором, и видела, что лицо его, потемневшее и обветрившееся за сорок лет жизни на вольном воздухе, светится добротой и искренностью, а также суровой, безыскусственной учтивостью. Она видела также, что глаза его сини и ясны. Точно такими были они, когда он оглядывал горизонт в ожидании набега индейцев. Его губы были так же твердо сжаты, как и в тот день, когда он пошел против самого льва, Сэма Хьюстона, и открыто бросил ему вызов. Это было в тот год, когда выход из Федерации служил основной темой разговоров. В настоящее время и манерой держать себя и одеждой Люк Кэнрод Стендифер старался создать подобающий престиж искусствам, которым он служил — страхованию, статистике и истории. Он отказался от небрежного туалета, к которому привык дома. Теперь, в шляпе с широкими опущенными полями и сшитом в талию сюртуке, он выглядел ничуть не хуже, чем другие администраторы штата, хотя его ведомство, по общему признанию, было наименее значительно из всех.
— Вы хотели видеть губернатора, сударыня? — спросил уполномоченный тем тоном, которым он всегда говорил с женщинами.
— Я сама как следует не знаю, — ответила женщина в замешательстве. — Как будто бы — да. — И тут, внезапно тронутая сочувственным взглядом собеседника, она разразилась потоком жалоб.
Это была одна из тех нехитрых историй, в которых люди привыкли замечать скорее утешительное однообразие, чем скрытый в них трагизм. Старая повесть о несчастном замужестве, о жестоком бессовестном муже — разбойнике, расточителе, буяне, человеке совершенно аморальном, не обеспечивающем ей даже самых скудных средств к существованию. Да, да, в своем падении он зашел так далеко, что ударил ее. Это случилось накануне — вот здесь, на виске, у нее еще сохранился синяк, — она оскорбила его высокоблагородие тем, что попросила у него немного денег, ей не на что было жить. И все-таки, как истинная женщина, она находила оправдание своему тирану: он был пьян; он редко оскорблял ее таким образом, когда бывал трезв.
— Я думала, — продолжала она грустным голосом, — что, может быть, администрация штата согласится поддержать меня. Я слыхала, что такую поддержку оказывают семьям старых поселенцев. Мне говорили, что штат давал землю людям, которые сражались за него против Мексики, заселили страну и помогли изгнать индейцев. Отец мой во всем этом участвовал, но ничего не получил. Он не хотел ничего брать. Мне казалось, что по этому делу мне нужно повидать губернатора, вот я и пришла сюда. Если моему отцу что-нибудь причиталось, то, может быть, можно сделать так, чтобы это перешло ко мне.
— Весьма возможно, что вы правы, сударыня, — сказал Стендифер, — но большинство ветеранов войны и старых поселенцев получили свои земельные наделы. Все же мы можем для большей верности навести справки в земельном управлении. Вы разрешите узнать имя вашего отца?
— Амос Кольвин, сэр.
— О боже! — воскликнул Стендифер и даже привстал, расстегивая свой тесный сюртук. — Вы — дочь Амоса Кольвина? Но ведь мы с Амосом Кольвином целые десять лет были связаны более тесными узами, чем два отпетых вора. Мы вместе дрались с индейцами, гоняли скот и охраняли границу почти по всему Техасу. Я припоминаю теперь, что однажды уже видел вас. Вам было лет семь и вы ездили взад и вперед на маленькой рыжей лошадке. Мы с Амосом остановились в вашем доме, чтобы заморить червячка, когда преследовали через округа Кэрнес и Би шайку мексиканских скотокрадов… Великий тарантул! И вы — та самая маленькая дочурка Амоса Кольвина? Не упоминал ли он когда-нибудь о Люке Стендифере?
Слабая улыбка
