— Встала младая, с перстами пурпурными, Эос! — продекламировал он и расхохотался.
Словно эхом его хохота, из ближайшего дома, из-за глухой каменной ограды донесся пронзительный крик женщины и следом за ним, после короткой паузы, — мяукающий плач ребенка.
Диофант растерянно замолчал, а потом снова расхохотался:
— Совсем с ума сошли… Рожать в такую жару, о боги! — и, продолжая смеяться, неторопливо пошел длинной улицей к порту.
По небу медленно, покойно ползло еле заметное облачко.
Корабли военного флота Митридата Эвергета, торговые суда из Эллады и Таврики, из Италии и Египта стояли с обвисшими парусами. Моряки дурели от нескончаемого безнадежного ожидания, да и само море, казалось, изнемогало от жестоких лучей солнца, лежало бескрайней и беспомощной гладью, сливаясь у горизонта с небом.
Плотная обволакивающая духота все тяжелела и тяжелела, словно наливалась свинцом, еще немного — и раздавит веселый город Синопу невидимая, неодолимая тяжесть.
Диофант опустился на горячую гальку, окинул взглядом корабли. Их было не так много, и «Галены» среди них не было. Видимо, штиль застал ее в пути, а на веслах идти дольше. Он лениво бросил камешек в воду — плоско, так, чтобы камешек несколько раз подпрыгнул на водной глади. Улегся навзничь, положив руки под голову.
Давешнее облачко быстро росло в размерах, темнело. Край его уже закрывал солнце.
Диофант закрыл глаза.
Что влекло его в Боспор, кроме желания посетить город, в котором не раз бывал когда-то? Он и сам толком не знал. Просто остался временно не у дел. Значит близилась скука. Больше всего на свете сотник не любил скуки. Скуки и неопределенности. Он был человеком дела.
Несколько крупных капель пробарабанили по груди Диофанта, одна ударила по губам. Он улыбнулся, по-прежнему не раскрывая глаз.
Собственно, неопределенность раздражала его в еще большей степени, чем скука. Неопределенности хватало. Неопределенные, непонятные вещи происходили в Синопе. Не он один чувствовал это. Доказательством тому — ожидаемый приход боспорской триеры. Что почувствовал, что узнал умный и осторожный Перисад? Что за вести принесли ему боспорские купцы, часто навещающие столицу Понта? Для чего царь Боспора направил сюда боевой корабль? Почему именно его, Диофанта, предупредили об этом?
Впрочем, ответ на последний вопрос ему известен. Причиной тому — его положение воспитателя царевича. Бывшее положение. Просто Перисаду еще не успели сообщить об этом.
Резкий шквал налетел неожиданно, так что два небольших торговых судна были мгновенно превращены в щепки. Моряки остальных судов и кораблей спешно убирали паруса, не рискуя выйти в неожиданно изменившееся, грозно забурлившее море. Некоторые суда, поменьше, выволакивали на берег, укрепляли ремнями и канатами.
Небо потемнело до черноты.
Ливневые струи хлынули стремительно и внезапно. Казалось, не из туч, а наоборот — с земли ударили вдруг в темное низкое небо.
Вернувшись домой и войдя в спальню, Диофант обнаружил, что промок до нитки. Не снимая мокрой одежды, он выпил вина, повалился на пол, на расстеленную львиную шкуру, и замер.
Пора было найти ответы на вопросы. На бесконечные вопросы плававшие в воздухе.
Что происходит в Синопе?
Что происходит во дворце?
Он не знал. Знал только, что его чутье, острое звериное чутье заставляло к чему-то готовиться. К чему?
К войне? К войне против Рима? Возможно. Даже наверное. Война рано или поздно начнется. Наместник Республики Маний Аквилий никогда не примириться с существованием могучего царства на границах Римской Азии. Что-то произойдет. Что-то должно произойти, вот-вот. Римляне, люди Мания Аквилия, снуют вокруг дворца. В воздухе пахнет заговором, и даже не одним. Отвратительный запах.
Дорилай Тактик, правая рука царя, можно сказать, его второе «я» — в Элладе. Неторопливо, обстоятельно, даже как-то лениво занимается чепухой — вербовкой наемников для понтийского войска или чем-то подобным. То есть, это не чепуха, конечно, напротив, очень важное дело, но… Но — сейчас? Но — Дорилай? И явно не торопится назад, в Синопу. Выжидает? Боится? Или…
Что за тайна?
Между царем и царицей Лаодикой — открытый разрыв. Почему? Из-за чего?
Лаодика, царица…
Что-то слишком часто мысли Диофанта стали возвращаться к этой женщине, красавице, ведущей свой род от великого Македонца.
И еще один человек.
Диофант поднялся, подошел к двери, выглянул наружу. Грохотал ливень.
И еще один человек, его бывший воспитанник, наследник престола. Митридат Евпатор.
— Я должен увезти царевича в Боспор, — сказал он вдруг и сам испугался собственного голоса. Мысль пришла ему в голову совершенно неожиданно и только сейчас. Почему? Диофант не мог объяснить. Но с каждым мгновением убеждался в том, что именно это он и должен сделать.
Увезти Митридата Евпатора из Синопы.
В Пантикапей.
Бурлящие, пенящиеся потоки, побежавшие по улицам, унесли в море несколько убогих окраинных хижин вместе с их обитателями, прочие дома быстро окружались грязно-бурой водой, и скоро вся Синопа превратилась в гигантский архипелаг, состоящий из несвязанных друг с другом больших и малых островов.
Дождь лил всю ночь и весь день, лишь к вечеру начал стихать и ночью, наконец, прекратился полностью.
И только тогда город постепенно пришел в себя, кое-как оправившись от встряски.
Солнце вновь появилось в небе. Хмуро, тускло-недоверчиво смотрело оно на вползавшую в порт, потрепанную недавним штормом триеру.
На борту триеры чернело имя: «Галена».
Во дворце царя Митридата V Эвергета было странное и непривычное затишье. Еще недавно дворец был шумным и бурлящим, больше походил на военный лагерь накануне похода. И вдруг опустел, для стороннего взгляда — внезапно и беспричинно. Многие друзья и соратники понтийского царя, едва позволила погода, двинулись на быстроходных кораблях кто в Элладу, кто в Боспор Киммерийский, кто в Херсонес Таврический, или верхом — в Пергам, ныне римскую провинцию Азии, в Армению Великую. Другие — их, впрочем, было немного, — решив позволить себе небольшой отдых посреди военных приготовлений, занялись охотой. Среди этих последних был и юный наследник Митридата Эвергета — двенадцатилетний Митридат Евпатор. Пышный, недавно отстроенный дворец опустел и затих.
Тише всего было на женской половине, в покоях царицы Лаодики. Упорно ходили слухи, будто между царем и царицей произошла серьезная размолвка, что царь более не посещает спальню Лаодики и крайне редко показывался с ней — даже в случаях, предписанных придворным ритуалом и древними обычаями. Поговаривали, что Митридат Эвергет теперь проводит дни в военном лагере за городом, изредка выезжая на охоту, а ночи — в спальне новой наложницы, юной сирийки, недавно появившейся во дворце. Иные полагали причиной размолвки именно эту наложницу, ибо царь вступил в опасный для брака возраст, а красавица Лаодика была, увы, не весьма молода. Но очень глухо и с оглядкой говорили также и о том, что, в действительности, причины размолвки куда серьезнее и лежат они в усиленных военных приготовлениях Митридата Эвергета, в подготовке к вооруженному столкновению с Римской республикой. Не было секретом для осведомленных людей (а таких в Синопе хватало), что царица всегда была сторонницей дружеских отношений с могучей западной державой и что по ее инициативе Митридат Эвергет был союзником Рима в недавней войне против восставшего Пергама. И вплоть до последнего времени у нее довольно часто бывали римляне, в том числе и люди римского наместника в Азии Мания Аквилия. Иной раз она принимала их открыто и демонстративно, чаще — тайно.
Царица в глубине души считала своего царственного супруга варваром. Хотя и получившим эллинское воспитание, хотя и отпрыском знатнейшего на Востоке рода Ахеменидов, потомков Дария Гистаспа, но — варваром. Пьющим неразбавленное вино, любящим лошадей и женщин, коверкающим эллинскую речь.
В первые годы супружества Лаодике даже нравилось это. В мечтах она видела себя обуздывающей свирепого варвара, хотя ничего свирепого в Митридате Эвергете не было. Во всяком случае, долгое время царь действительно прислушивался к мнениям царицы. Но то было давно.
Теперь Лаодика, отослав всех служанок и рабынь, довольствуясь обществом старой глухой своей кормилицы Фрины, проводила все время одна.
Глухие и неясные разговоры, полные намеков, туманных слухов, доходили и до самой царицы, и тогда лицо ее, белое, мраморное, с тонкими правильными чертами, становилось еще более неподвижным, превращалось в маску.
Разговоры…
Лаодика невесело усмехнулась. По телу прошла болезненная судорога. Она вспомнила мерный, негромкий, но с металлическими нотками голос Митридата Эвергета, его неистребимый персидский акцент, его невозмутимое лицо, холодные прозрачно-голубые глаза.
