Сани дотянулись почти до того места, откуда Максим недавно выкарабкался, и лезть назад ему совсем не хотелось, тело сильно ломило.
– Слышь, Иван, ну, глянь–ка, вот под тем фрицем, – ткнул винтовкой. – Нет ли моей шапки и каски. Обронил где – то.
Чеботарёв спрыгнул в окоп, наклонился к трупу:
– Це ты його, Максым, чи як? – увидев проткнутое горло, обернулся Чеботарёв.
– Я, я! – вдруг оживился Максим, – у него там, в руке «вальтер» должен быть, дай тоже.
Иван, покряхтывя, нагнулся к трупу. В руках фрица ничего не было. С трудом перевернул немца. Уже прихваченное морозом, коченеющее тело нехотя перевернулось, глухо тюкнув сапогами о мёрзлую землю.
– Ось, шапка, твоя, Максым! – поднял Иван потную окровавленную ушанку. – А каски – нэма. Та другу визьмешь у старшины, чи я тоби подбэру дэсь.
Иван, выбивая каблуком сапога из мерзлоты пистолет, тихо чертыхался, сплёвывая с губ приставшую махорку. Выбил, осмотрел со всех сторон и вскарабкался к саням:
– Сховай, Максым, пистоль, чи выбросы його к бисам! На шо вин тоби. Чуешь? Комиссар прознае – шо тоби зробить!?
Максим взял пистолет и слез с саней.
– Ну, ладно, Иван, пошёл я в деревню!
– Та пидожды трохи. Раненых собэрэм, я тоби отвезу!
Максим отказался. Неловко напялил шапку на голову здоровой рукой и побрёл к деревне, по дороге затолкав пистолет под шинель, за пояс штанов.
В избе, где временно разместили раненых, Максим присел на лавку. Он попытался доложить комбату майору Проценко о потерях во взводе, о схватке с немцем. Но слушал Проценко вполуха, только записал данные и махнул рукой:
– Сиди, сержант! Пусть обработают рану. Потом вызову!
Часть 2
Санитарной помощи пришлось ждать часа три, пока освободился всё тот же Чеботарёв. Тяжелораненых свозили в избу на краю села, укладывали на пол, устеленный тряпьём, шинелями, кожухами.
Убитых оставили во дворе на санях, только коня выпрягли. Боится животина мертвецов, храпит, косит глазами. Что ж животных – то мучить! Это человек ко всему привыкает быстро.
Пока перевязывали тяжёлых, в ругани, в криках, в стонах, Максим стянул с себя шинель, стискивая зубы, чтобы не застонать от боли. Медленно выпростал ноги из сапогов и приткнулся поближе к белёному боку печи. Грелся. Курил плохо свёрнутую цигарку. Наконец Чеботарёв подошёл к Максиму:
– Ну, шо, давай, скидай гимнастёрку!
Максим расстегнул воротник, Иван помог стянуть одежду через голову. Максим скрипел зубами, шёпотом матерился, бледнел лицом в полутьме избы, но резать рукава не дал, несмотря на уговоры Ивана и посулы достать ему почти совсем новую гимнастёрку. Наконец управились.
Иван прощупал рану, обмыл тёплой водой:
– Так, Максым, пулю-то вытаскивать трэба! Ось она, на выходе из плеча торчит.
– Тяни, – равнодушно ответил Максим, понимая, что обезболить и помочь чем – то в его страданиях Чеботарёв не сможет.
– Эх, тоби б горилки, хоть стопки дви! – горестно вздыхал Чеботарёв, а сам уже готовил какие – то железяки, противно звякающие в котелке с кипящей водой.
– Ну, Максым Батьковыч, терпи! – полоснул скальпелем вдоль раны, схватил щипцы, сунул их в расширившееся отверстие, ловко ухватил смятую пулю, выдернул из плеча и отбросил на стол.
Максим ещё больше побледнел, дёрнулся всем телом, только когда пуля ударилась о доски стола. Пот заструился по спине, тошнота рванулась к горлу, но проглотил, удержал крик в себе.
Иван останавливал кровь, пришептывал, успокаивал Максима. Перебинтовал плечо и занялся лоскутом кожи на кулаке. Срезал и его, щедро смазав вокруг раны йодом. Протер ссадины на лице Максима и тоже прижёг йодом.
Мир раненого резко отличается от мира здорового человека. Теперь Максим прилег на лавку, и быстро погружался в темный, тягучий, знобкий, болезненный сон. Спал крепко, сказывалась многомесячная усталость.
Почитай с ноября их полк шел с боями, выравнивая невидимую линию фронта, что выдавливала немцев чуть–почуть на Запад.
Максим вскрикивал, постанывал во сне. Чеботарев принес котелок горячей каши, поставил под лавку, где спал Максим, положил сверху ломоть черного хлеба, укутал котелок своей шинелью и для верности прикрыл все это шапкой раненого друга.
Мимо пронесли троих умерших бойцов. Когда несли тело круглоголового, всегда чему-то удивлявшегося, ловкого в бою и веселого на отдыхе, татарина Каримова, рука мертвого соскользнула с груди, зацепив плечо Максима. Чеботарев зашипел, ругая санитаров:
– От, бисовы диты! Шо ж вы як по плацу маршируете! Потэхэсеньку ж надо!
Максим дернулся, скрипнул зубами, прохрипел-просипел что–то, прикрывая здоровой рукой плечо. Однако не очнулся, не смог вынырнуть из теплого болезненно-густого сна.
Чеботарев осторожно прикрыл плечо соскользнувшей с Максима шинелью, забелевшее в наступающих сумерках бинтами, и вернулся в большую комнату, где то и дело кто-то то звал санитаров: то просил воды, то просто так, чтобы только не оставаться один на один со своей болью и страхом смерти, витающей грозным, неотступным призраком в избе.
А к Максиму пришла жена. Она села на краешек лавки, той самой лавки, которую он сколотил сразу, как только построили молодожены свой дом, свою хату–мазанку. Марина осторожно взяла голову Максима, положила себе на колени и сидела в сумерках молча, грустно глядя куда-то в стену, поглаживая ладонями черные с густой проседью волосы мужа.
– Маринушка?! – удивленным, тихим голосом звал Максим. – Ты откуда? Как ты тут?
Хотел подняться, обнять жену, но не смог оторвать своего тела от лавки. Все звал и звал жену, потихонечку, шепотом, чтобы не разбудить мальчишек – Ваньку да Вовку.
Часть 3
Максим не удивился, что видит Марину живой и здоровой. А ведь знал из письма, полученного ещё в начале войны от Василисы, что жену убило молнией.
В августе сорок первого Марина, стоя на табуретке перед входом в хату, подбеливала мазанку. Неожиданно налетевшая гроза, что часто и внезапно бывает в средней полосе России, громыхнула первым раскатом грома, и молния, рассекая чёрное, вмиг насыщенное водой небо, ударила в Марину.
Делали всё возможное в таких случаях, даже по пояс закапывали в землю пострадавшую, «чтобы молния отделилась», но ничего не помогло. Марины не стало!
Василиса писала, что взяла племянников к себе. Пусть у неё ждут отца с войны. Да и куда им деваться? Нет больше родственников–то.
Максим понимал, что сестре жены, ох, как тяжко! У самой пять ртов. Попробуй-ка в одиночку стольких обиходить! Мужа Василисы, Николая, убили лихие люди ещё в тридцать седьмом. Сторожевал на бахче Николай. Народу тогда голодного по России бродило много. Не дал Николай унести с колхозного поля арбузы. Как дашь?! Утром увидят бригадир или агроном и быстро в тюрьму укатают. Да вот беда, люд горячий Николаю попался. Ударили топором, набрали арбузов, в соседнем лесу съели и айда…
Вспомнил это всё Максим, разом напряг тело, вскочил с лавки, к жене потянулся, истосковавшись по её родному теплу. Ан, нет её! Тяжело опустился обратно на лавку, опёрся спиной о стену, почувствовал, как слеза пробежала по скуле.
– О, ты вже проснувся! – появился Чеботарёв. – Йишь кашу. Ось пид лавкой стоить, може не простыла ище, – сунулся вытаскивать котелок. – Там тоби комбат звав. Казав, чтобы к йому явывся, як тильки стимниет!
Максим съел кашу. Хлеб разломил пополам, одну половину сжевал, а вторую завернул в тряпицу и сунул в карман. Посидел в наступающей темноте. Покурил молча с Чеботарёвым. Натянул шинель и пошёл к избе, где расположился штаб батальона.
В сенях пришлось ждать. Часовой Мишка Потапов не сразу пустил в комнату, дождался, когда ушёл политрук.
Комбат сидел за столом, глядя на карту, лежащую перед ним, потрёпанную, оборванную по краям.
– А, сержант! – прищурившись от дыма, узнал майор. – Проходи. Садись, – спохватился. – Как плечо? Болит?
Максим неопределённо махнул головой.
– Значит так, сержант! Ставлю тебе задачу, – начал командир, приглашающе протянув пачку папирос. – Завтра утром, перед рассветом, вы с Чеботарёвым возьмёте пару саней, раненых пятнадцать душ и отвезёте их вот сюда, в город Громов! – ткнул в карту двухцветным остро очиненным карандашом, с одной стороны красным, с другой – синим. – Госпиталь там есть. Останешься с ранеными! Как только заживёт, – кивнул на плечо Максима, – вернёшься в полк! Догонишь где–нибудь…
Максим выслушал, обидчиво опустил глаза, встал, кинул руку «под козырёк» к измятой шапке:
– Есть! Разрешите идти?
Майор видел, что сержанту страшно не хотелось покидать свой батальон. Дрогнула обида в уставном «Есть!».
– Да погоди ты, сержант! Ну некого мне послать больше. Некого! Наступление надо развивать, а у нас… Эхххххх…, – досадливо махнул ладонью. – Сорок человек положили да тяжело раненых пятнадцать. Хорошо, если к утру никто не помрёт. Операция им нужна!
