Мысли о мопеде немного развеяли скуку. Мотор на весь день – совсем неплохо. Но это лишь через три дня. А до того что? Эх, были бы свои колеса с движком…
– Даже пятиклассники по улицам гоняют – и то ничего! А мне нельзя почему-то! – не раз скандалил дома Егор.
– Пусть гоняют, если у них матери такие! А я не могу своими руками сына отправить в могилу! Ты у нас с отцом один!
– Я виноват, что ли, что один? – вскипел однажды Егор. – Думать надо было!
Мать, к его удивлению, не стала кричать, ронять слезы и упрекать в хамстве и неблагодарности. Наоборот, как-то странно успокоилась и объяснила, что, когда рожала его, Егора, врачи с ней и с ним намаялись и несколько лет подряд утверждали, что второго ребенка нельзя, несмотря на то, что отцу хотелось. А теперь, на старости лет, что об этом говорить.
Егор буркнул, что никакой «старости лет» нет, просто хлопот не хочется.
– А тебе хлопот хочется? С малышом нянчиться стал бы?
– А у меня таланту нет, – огрызнулся Егор, потому что вспомнил недавний разговор с режиссером Александревским.
Было это прошлой осенью. Режиссер с помощницами пришел в школу. Здесь ничего удивительного – школа-то вся из себя передовая, показательная и самая-самая. То и дело всякие «встречи с интересными людьми». Но режиссер пришел не выступать, а искать исполнителя для своего кино. Мальчишку-семиклассника. И его помощницы тут же «кинули глаз» на Гошку Петрова: «Ах, какой мальчик! Мальчик, хочешь сниматься?»
А чего? Если глянуть со стороны, для кино он в самый раз. Красавец не красавец, но недаром «Петенька». Локоны и улыбка – со знаком качества, это видно всем.
Неделю Егор торчал на студии, даже с уроков отпускали. И все шло хорошо. Перед камерой он не терялся, двигался бойко, фразы говорил выразительно. И лишь когда стали репетировать сцену с велосипедом, Александревский начал морщиться. В этой сцене главный герой притаскивает братишку-третьеклассника, который загремел с велосипеда, погнул руль, повыбивал спицы из колеса. И вот покореженный велосипед (причем чужой, не братьев) – в одном конце комнаты, ревущий сопливый пацан с ободранным локтем и шишкой на лбу – в другом, а Егор должен метаться между ними – и ругаться, и брата жалеть…
Что-то режиссеру не нравилось: все «стоп» да «стоп»! Все у Егора не так! А при чем здесь он, если этот хлипкий и вареный «братец» сам ничего не может, даже слов не помнит как следует. Егор Александревскому так и сказал. А тот вдруг спросил:
– Слушай, неужели тебе его ничуть не жаль?
Егор удивился. Александревский пожал плечами и объявил перерыв до завтра. А назавтра – все то же, «братец вздрагивал, лопотал что-то невнятное. И в антракте Егор с досады дал ему леща. Легонько так, тот лишь заморгал. Но Александревский, оказавшийся рядом, вдруг сказал незнакомым голосом:
– Вот что, молодой человек, гуляй-ка домой.
– Почему? – изумился (и обиделся, и разозлился) Егор.
– Потому. Ты никогда не сможешь быть братом.
– Но это же…
– Все. Гуляй, – со вздохом повторил режиссер. – Единственное дитя…
Мама хотела пойти на студию, жаловаться на Александревского. Егор заорал, чтобы не смела. Отец сказал:
– А ты что думала? Что он в народные артисты выбьется? Пускай о нормальной профессии думает.
«Таверна» добродушно побалагурила по поводу провалившейся кинокарьеры Кошака, и дело вскоре забылось.
А сейчас вот здесь, на подоконнике, почему-то вспомнилось. Видимо, от нечего делать. Когда сидишь так, не зная, куда себя девать, в голову лезет чепуха. Все больше невеселая.
Егор глянул на часы. С начала урока прошло тридцать минут. Значит, еще пятнадцать, а потом перемена, а потом еще целый урок. Потому что физра в расписании сдвоенная. И он пожалел: зачем старался, чтобы поперли с физкультуры?
Добился он этого просто. Сперва физрукша Валентина Николаевна с мужским прозвищем Коленвал велела всем, «кто явился на урок опять без формы, сидеть у стенки и не возникать». («А потом я напишу докладную директору».) Егор сел с послушным видом. А во время разминки, когда народ бегал по кругу, сунул ступню под ноги грузной Вальке Титаренко. Титаниха на пузе поехала по половицам, как мешок с колбасой, и, конечно, завыла. Светка Бутакова запылала своим активистским гневом:
– Ох и скотина ты, Петенька!
Егор потребовал объяснений: в чем он виноват и почему она, комсомольско-пионерская и прочая командирша, позволяет себе так обзывать представителя несоюзной молодежи? Вот если бы не она, а он такое слово на уроке сказал, что бы тут началось, а?
Девчонки поднимали Титаниху и жалели. Парни сдержанно гоготали. Подошла Коленвал и велела Петрову убираться вон.
– А потом я напишу докладную директору!
– Про что? Про то, что эта балерина под ноги не смотрит?
– Иди, иди! Являются не готовые к уроку, да еще другим гадости делают.
Егор оглянулся в дверях:
– А чего «не готовые»-то? Если костюмов нигде не продают!
– Уж тебе-то папаша мог бы достать!
Егор, у которого было четыре тренировочных костюма, в том числе финский и японский, сказал:
– Папаша мог бы, конечно, но не будет. Надо, чтобы они были в наших советских магазинах.
– Нет, вы посмотрите! Ему уже советские порядки не нравятся! – завопила вслед физрукша.
Егор мысленно прикинул разговор с директоршей, если Коленвалиха не поленится накатать донос. «Клавдия Геннадьевна, я понимаю, что учителя тоже люди, что устают и так далее. Но нельзя же так сразу нападать и без доказательств. Да еще намеки на отца. Он что, воровать должен?» – «Ну-ну, Петров, успокойся. Ты ведь тоже не сахар. Умный мальчик, а способы для самоутверждения порой выбираешь совсем не те. Давай договоримся, что…» Ох и скучища, граждане!
…Да, лучше бы уж сидеть на физкультуре. Можно потрепаться с «бесформенными» соседями, бросить пару реплик насчет грации Вальки Титаренко или тюфяка Маклевского, который зависает на турнике, как обморочный пингвин… Можно просто смотреть, как вертятся и гнутся на кольцах и брусьях девчонки в своих цветных купальниках. Особенно гибкая и смуглая Бутакова. Нельзя сказать, что это зрелище как-то щекочет нервы Егору, но все же оно приятнее, чем серые тополя и слякотный двор.
Дверь во второй «Б» прикрыли, разговоры про золотую осень стали неслышны, а та осень, что за окном, все сыпала и сыпала грязные комки листьев. Через двор к школе шел милиционер, вел за плечо съеженного пацана – тот семенил и прижимал к животу ладони: то ли ему хотелось в туалет, то ли съезжали штаны.
Егор Петров перестал смотреть на двор и глянул вдоль коридора. Из-за поворота возникло понурое существо, жалось к стене. В существе Егор узнал четвероклассника Пулю. Пуля, несмотря на боевое прозвище, был боязливой неприкаянной личностью, которую недавно пригрел в «таверне» Валет.
Судя по всему, Пулю выставили с урока, и теперь он, отчаянно боясь встретить завуча, пробирался в спасительный туалет, чтобы сидеть там, в кабинке с задвижкой, до звонка.
Егор, тут же ощутивший себя Кошаком, хмыкнул, мягко потянулся, щелкнул языком. Пуля дернулся и обмер на месте. Егор, в точности как Валет, затуманил взгляд, шевельнул пальцем и потратил два слова:
– Пуля – иди…
Пуля, бедственно улыбаясь, засеменил к Егору. Разумеется, он считал безумием со стороны Кошака так нагло сидеть на подоконнике, когда полагается быть на уроке или по крайней мере подальше от всех глаз. И больше всего Пуле хотелось сгинуть в милый сердцу санузел. Но не подчиниться кому-то старшему из «таверны» было для него тоже немыслимо.
Понимая Пулины терзания и чувствуя от этого удовольствие, Кошак опять потянулся и спросил:
– Пуля – пулей из класса?
– А чё… Я тетрадку забыл, а она…
– Закурить есть? – перебил Егор.
– Ну чё… откуда?
Показывая, как не хочется ему делать лишних движений и как он раздосадован, что делать их приходится, Егор сполз с подоконника. Нагнулся, задрал у Пули штанину, выдернул из-под резинки носка мягкую пачку «Примы» с единственной сигаретой.
