— Вот результат нелепого упрямства покойника! — сказала наконец пани Бабинская. — Дети без средств обременят чужое семейство… Кто этому виной?
— Оставим мертвых в покое, — отозвалась Ломицкая. — Мы тоже бедны, но если понадобится, то возьмем детей моего брата.
— Я тоже не пожалею для них куска хлеба, хотя у меня и есть свое дитя, — отозвалась другая, — но что правда, то правда. Павел добровольно разорвал со всем семейством.
— Оставим мертвых в покое, — повторила, повышая голос, Ломицкая.
Разговор постепенно принимал все более острый характер, но на мосту застучал третий экипаж. Он уже не мог поместиться в тесном дворике, кучер остановился прямо у моста, а из экипажа высунул голову не старый еще мужчина и, оглянувшись вокруг, приказал ливрейному лакею отворить дверцу и вышел.
Он осматривал дом и экипажи, опередившие его, как подошла к нему Орховская с детьми. При виде их пан быстро поцеловал Мечислава в голову, потом Люсю и спросил серьезно:
— Ну, куда же тут деваться? Кажется, уже Ломицкая и Бабинская приехали? Где же?
— Во флигеле, ясновельможный пан, в комнате у эконома, потому что в доме лежит покойник.
Высокого роста, стройный мужчин немного задумался, потом проворчал что-то и пошел во флигель. Он вошел на порог именно в ту минуту, когда пани замолчали, и, отворив дверь, сказал:
— Вот и я! Добрый день!
Бабинская и Ломицкая молча подали ему руки.
— Боже мой, как беден был этот Павел! — сказал мужчина, бросая шапку на стол. — Я никогда здесь не был. Я знал, что деревушка убогая, но не представлял ничего подобного!.. Страшная нищета. Как он мог жить в такой трущобе!.. Несчастный должно быть замучил себя и детей погубил.
Пан пожал плечами.
— Вот и я говорю то же самое, — вставила Бабинская, посматривая на соседку, — но с покойником не было никакой возможности договориться.
— Что правда, то правда, — сказала Ломицкая. — Не мы отреклись от него, а он от нас; однако прибавлю еще раз, не время говорить об этом.
— Ну и не будем, — отвечала Бабинская, отворачиваясь к окну.
— Хорошо, но зачем же мы сюда приехали? — воскликнул пан. — Необходимо организовать похороны и что-нибудь решить с детьми. Что было, то было, а покойник Павел все-таки наш брат. Люди осмеяли бы нас, если б мы теперь отреклись от него так, как он отрекался от нас. Надо что-нибудь придумать.
— Я самая бедная в семье, — начала с живостью пани Ломицкая, — у меня пятеро детей, но, если нужно, возьму и этих сирот.
— Позвольте, я тоже не отказываюсь, — громко сказала пани Бабинская, — никто не налагает на вас этой тягости, но мне кажется, было бы справедливее, если бы мы разделили сирот.
— Я не отказался бы от исполнения родственной обязанности, — отозвался пан, — издержки ничего не значат; но жена моя болезненная, мы дома не сидим, она же не любит детей… Что же я буду делать с ними? Вам известно, что у меня нет своего состояния, и хоть жена мне ни в чем не отказывает, однако я должен считаться с этим… да, должен считаться!
— Помилуйте, — прервала резко Ломицкая, — прежде надо подумать о покойнике. Ведь тело ожидает погребения.
— Я уже позаботился об этом, — ответил мужчина, — я заезжал к ксендзу и пригласил его. Конечно, нечего думать о пышности, но сегодня же произведено будет приличное погребение. Неужели же я буду ему еще делать поминки за то, что он не хотел знаться с нами? Кто будет из соседей, тот будет: ведь всем известно, что он умер. Вот и все. Но, кажется, — прибавил он, — здесь не дождешься и кофе.
Он постучал в окно на Орховскую. Старушка вошла.
— Скажи мне, асани [1], не можешь ли ты дать нам хоть кофе?
Орховская вздохнула, ломая руки.
— А где же у нас могло быть кофе? — прошептала она. — Давно уже мы его не пробовали. Был бы для детей суп, да можно было бы достать яичка или немного молока.
Пан покачал головою, смотря на сестер.
— Ничего не остается, — воскликнул он, — как пойти к покойнику помолиться, а потом ехать в местечко и там ожидать; похорон! Когда все будет готово, ксендз даст нам знать. Асани, кажется, зовут?..
— Орховская, к вашим услугам.
— Итак, пани Орховская, после похорон прошу к нам в местечко: там решим что-нибудь. Понимаешь?
И пан быстрыми шагами, словно хотел скорее отделаться от? неприятной обязанности, направился к дому. За ним последовали обе пани. Все на минуту стали на колени у тела, взглянули на лицо покойника, позакрывали глаза, словно не желая показать слез, которых, кажется, и не было, и поспешили выйти из смрадной комнаты на свежий воздух.
Вскоре все три экипажа выехали в местечко, а дети с Орховской стояли у крыльца, смотря на отъезжавших.
В доме слышались погребальный напев и стук молотка… Именно в это время столяр прибивал крышку.
В тот же день вечером совершилось погребение.
В большой комнате постоялого двора в местечке собралось семейство покойника, которое утром мы видели во флигеле.
Кроме членов этого семейства сидел в кресле старик с седыми, гладко зачесанными волосами, со спокойным, но грустным лицом, в сутане бедной и сильно поношенной. Несмотря на то что с первого) взгляда в нем видно было добровольное убожество, какая-то благородная серьезность внушала к нему уважение. Щегольские костюмы пана и пани не произвели на него ни малейшего впечатления, и присутствующие посматривали на него с некоторой боязнью.
— Напрасно говорить светским языком, золотя пилюлю, — отозвался он через минуту, — будем беседовать так, как повелевают любовь к истине и христианский долг. Покойник не был виновен… Человек достойный, честный, трудолюбивый — пал жертвой долга… Вся его жизнь легко передается в нескольких словах. Полюбил он бедную, но честную девушку, вы не хотели признать ее за сестру, потому что она не была шляхтянкой. Но даже и в силу ваших неправильных понятий о дворянстве, о котором не упоминает Спаситель в своем Евангелии, вы были не правы, ибо и по вашим законам женщина, выходя замуж, входит в сословие мужа и разделяет права его.
— Позвольте, ксендз-каноник! Что же мы могли сделать вопреки целому свету?.. Дело шло не о нас, но о семействе… Мы не могли ни убедить, ни исправить света…
— Об этом и речи нет, считайтесь сами со своей совестью, — возразил каноник. — Что сделано, то сделано, но человек, которого вы напоили горечью, исполняя свой долг и защищая жену, жил, боролся с бедностью один, без помощи. Потеряв жену, он трудился для детей, но злая судьба оказалась сильней него… Остались сироты… Ну, что же вы думаете делать с этими сиротами? Не пора ли раскаяться?
— Я уже сказала, — отозвалась с живостью пани Ломицкая, — что у меня пятеро детей, что я бедна; но если надо, я беру детей к себе.
— А я уже сказал, — произнес мужчина, пан Петр Орденский, — что детей не возьму. Жена моя терпеть не может детей, мы дома не сидим… одним словом, не могу. Но я для них пожертвую, охотно дам… что могу, сделаю.
— Я от обязанностей не уклоняюсь, — сказала серьезно пани Бабинская. — У меня есть сын, но Бог нам дал достаточно средств и для воспитания сирот. Вы можете, братец, ничего и не давать, сестрица должна заботиться о своих пятерых детях, а я похлопочу о сиротах. Стало быть, нечего и говорить об этом. Я уверена, что муж одобрит мое решение. Повторяю, что дело кончено.
Они замолчали. Пробощ широко развернул платок, посмотрел на него, потом на пани Бабинскую и сказал:
— Что ж, это хорошо, очень хорошо. Но вы, делая добро, не отымайте заслуг и у других. Каждый должен по своим силам…
— Но я дам… сколько там нужно? Я дам! — воскликнул мужчина.
— Ничего ты не должен давать, — отозвалась сестра, — достаточно будет и наших средств.
— Позвольте же, дайте и мне слово выговорить, — резко начала пани Ломицкая. — Не оскорбляя сестры, мне кажется, недостаточно еще сказать "я беру детей" и потом бросить их во флигеле без надзора, чтоб ее сын не избаловался при них. Я если возьму детей, то буду воспитывать их вместе со своими. И как следует.
— А вы думаете, что они у меня испортятся? — воскликнула резко пани Бабинская. — Где же доказательства? Разве вы можете проникнуть в мои мысли? Ведь я же еще не объяснила, как буду воспитывать? Я не сделаю из них изнеженных баричей, но и не выброшу во флигель.
Сестры взглянули друг на друга. Ломицкая улыбнулась, пожимая плечами.
— Мои предположения, сударыня, — отвечала она, — основаны на том, что мы знаем одна другую.
— Перестаньте, перестаньте, — прервал каноник, — разве ж это годится… Ведь вы сестры.
— Здесь дело идет о судьбе сирот! — воскликнула Ломицкая.
— Воспитывая их со своими пятерыми детьми, вы не дали бы им лучшей доли, — прервала Бабинская.
— Намек на мою бедность! — воскликнула Ломицкая. — Но она мне милее, нежели миллионы, приобретенные, извините, на скотном дворе.
