"Зараза, – с отчаянием подумал он. – До чего же хороша…"
Парле ву Франце? – почему-то захотелось спросить ему. Чувствуя, как это "парле" вырывается уже само, словно она, эта шикарная женщина, делает с ним уже, что захочет, делает с ним…
– Парле…
– Не пудрите мне мозги, Коровин, – сказала вдруг, выплевывая травинку и сводя к переносице тонкие брови. – При чем здесь "парле"? Вы же меня обманули.
– Как обманул?
Из-за угла снова выезжал тягачище и давил, давил гигантскими колесами, шинами рублеными, рифлеными ломал… Лопался Пригов, хрустел. Высокая бесстрастная над ним громоздилась кабина, включались и выключались противотуманные желтые фары, блестела на тротуаре кровь.
– Да, да, Коровин. Вы же его не толкнули.
Она соблазнительно засмеялась, переворачиваясь на спину, сгибая ноги в коленях.
– О, Коровин, если б вы знали, как я обожаю убийц.
"Как я обожаю убийц… – понеслось в его голове. – роскошная… голая… уже с поджатыми ногами… И обожает убийц!"
– Да… да… нет… да, – не в силах сдержаться, заговорил быстро он, делая шаг вперед и пытаясь присесть на корточки.
– Нет… нет… – ловко перекатилась она по траве и спокойно, уже его не боясь, накинула лифчик. – Прежде всего, попробуйте все-таки это сделать.
Она уже застегивала блузку, сжимая груди, отчего они выкруглялись над вырезом. Вот быстро нагнулась, подбирая юбку, и сильным движением натянула ее на ноги вверх.
– Я, знаете ли, Коровин, живая, – добавила, встряхивая волосами и заводя их обеими руками назад. – Посмотрите на меня… Я крови хочу!
Крепкая яркая, она держала теперь в губах заколку, насмешливо глядя на него. Он был не в силах отвести взгляд.
– Но ведь Пригов же мертв, – сказал он.
– Они же пробились кагалом.
– Что же мне теперь весь кагал?
– Хотя бы одного. Но своими руками.
Она повела плечом. Он почувствовал, как голова его идет кругом.
Ночь была лунная, Андрей Станиславович сел в троллейбус и помчался по ночному бульвару. Черные зубчатые, с башенками, здания закрывали луну, наезжали, прятали ее за стенами, под скатами крыш на чердаках, но упорно вырывался троллейбус из-под их черных крыл, устремляясь навстречу бледнолицему светилу. «Да, да, она всегда напоминает лицо, – удивлялся, как в первый день творения Коровин. – Вот и еще одна банальность. Но разве жизнь не состоит из банальностей? А если иначе, то кто же превращает в банальности жизнь? Тысячи тысяч лет, когда ты выходил из пещеры и видел предстающего пред тобою бога и называл его – Господин Луна, нет, его не скроешь за домами, и от него не спрячешься в НТВ, Господин Луна будет стоять за окном, как и тысячи лет назад, такой же совершенный, фаза за фазой достигающий своей полноты, о да, достигающий своей полноты. Да здравствует полнолуние, время обострения несчастий! Да здравствует солнечное затмение! Наперекор законам природы, нашептывающим, что полнолуние и затмение не совместимы, вперед, Коровин! О, присосавшиеся, как же вы забыли про смерть? И разве оно, несчастье, теперь не входит в вас и входит? Гребаные концептуалисты! Входит в вас и входит! Входит в вас и входит!!» И ведь это же я, Андрей Станиславович Бычков заражаю вас через слова. Бычков, а не Коровин! Выпуская себя на волю в троллейбусе или без троллейбуса, в метро или без метро, о, устроившиеся в удобных креслах постмодернисты, я все равно найду и настигну вас!
Вперед же мой Коровин! Мочи их всех подряд, этих постмодернистов, чего они там из себя корчат, чего выпятили носы, мочи их по носам, Коровин!
Андрей Станиславович подъезжал к Луне, она садилась в конце бульвара.
"Я же забыл спросить, как ее имя?" – вспомнил он о женщине в полях. Господин Луна, нежный и кровавый, усмехался: "Когда победишь великого демона, когда поразишь тысячеголового дракона, тогда она появится сама. Сама она появится…"
– Йо-хо-хо! – засмеялся Андрей Станиславович, вынимая из-за пазухи серп. – Жатвы много, да вот жнецов что-то маловато. Ну да ничаво, как говоривал бывало Бисмарку розановский ямщик.
И играл Господин Луна на серпе, порождая молодой месяц. Вместе с тобой, Андрей Станиславович, вместе с тобой! Ибо все твое еще впреди, ух, блистающее, эх, и порезвимся же, ух и душу отведем!
Виктор Владимирович Ерофеев, известный румынский писатель, читал. А зал, не дыша, с благоговением слушал. Про издевательства, про глумления, садистические убийства и казни. Но как бы не было страшно сидящим в зале, над самим залом стояла мертвая тишина, естественно, как знак внимания к творчеству выдающегося румынского прозаика. И лишь когда зачитал Виктор Владимирович про отрезанный хуй, лишь тогда вскричали на втором ряду стареющие красавицы, выделяя непроизвольно жемчуг мочи своей, маленькие искрящиеся бессмертные капельки страха в нижнее ажурное чистого шелка белье. Но строго взглядывал Виктор Владимирович на красавиц второго ряда из-под своих прекрасных рогатых с какими-то странными усами очков, и красавицы замирали опять, бессознательно удивляясь, зачем, о зачем на очках Виктора Владимировича вдоль всей оправы наклеены такие страшные мужские усы?
И когда наконец он кончил, на бис попросили прочесть про Сисина.
– Про Си-си-на! Про Си-си-на! – скандировали стареющие красавицы, широко раскрывая рты, так что лопалась и летела пудра.
А молодые педофилы хлопали в ладошки, подскакивая то тут, то там. То тут, то там, лишь бы увидеть своего кумира, как он сидит в своих желтых ботинках с оранжевыми носками. А Виктор Владимирович, сидящий такой царь, подставлял снисходительно глянцевое лицо свое вспышкам фотттоаппарррату-рр-ры!
– Ну может, у кого какие вопросы? – картинно спрашивал он, сухонько кашляя в кулачок.
– Скажите пожжалста, – выпрыгнул один педофил с первого ряда, – Виктор Владимирович, а почему вас так часто ругают? Вы же-с…
– Ну, ну, ну, – прерывал его не терпящий лести Виктор Владимирович. – А я вам скажу – от зависти все. Чужая слава, знаете ли, спать не дает.
И потрясал брыльями, сбрасывая зевоту:
– Фур-рр… Фур…рр…
Но вот уже царственно поднял руку и оживившийся было зал мгновенно затих. Педофилы попадали в свои мягкие кресла, устраиваясь поудобнее, как под одеялы, чтобы не пропустть мимо ушей своих ни одного бессмертного звука царя.
ЦА-РР-РЯ!! – так вдруг скрипнула дверь и все продолжала и продолжала скрипеть, впуская Коровина. Повернулись в креслах поклонники и поклонницы: "Кто там смел?! Как там смел?!"
– Шу-ша-шу! – недовольно зашуршали стареющие красавицы.
Но Коровин уже садился, осторожно придерживая нечто острое под пиджаком. Виктор Владимирович нахмурился, а потом Виктор Владимирович улыбнулся:
– Ну хорошо, прочитаю вам свой последний рассказ.
– Ах! Ах! – понеслось по залу. – Последний рассказ!
– Читайте же, Виктор Владимирович! А потом мы объявим литературе конец! Ведь сегодня одиннадцатое августа и в Румынии уже началось полное солнечное затмение! – восторженно выкрикнул педофил с первого ряда и упал торжественно в кресло.
– Конец! Конец! – полетело по залу, переливаясь из уха в ухо, из уст в уста.
И томно вздыхали стареющие красавицы, закатывая глаза:
– Ах, конец! Конец!
И некоторые из них причмокивали губами, а некоторые в экстазе поправляли ватные груди.
– Пиздец, – злорадно заглядывал в зал через окно темнеющий Господин Луна, незаметно подмигивая Коровину.
– Итак, "Болдинская осень", – проворковал игриво Виктор Владимирович, с тайным удовольствием перевоплощаясь в главного героя своего рассказа, некоего литератора Сисина. И вприпрыжку побежал по словам, завораживая сидящих. И вот уже домузицировал до места, где про "Семья – говно" и продолжал нестись дальше, вот помедлил, поколдовал на "Родители – говно" и на "Родина – говно", озаряя зал проблесками нестерпимого счастья, и, ослепленный творческим восторгом не заметил, увы, как поднимается уже с заднего ряда какая-то зловещая фигура, как прячет она что-то тяжелое и острое под пиджаком. Но было не до фигуры. Ибо било уже крещендо:
– Бог – говно! – провозглашал торжественно Виктор Владимирович.
И двигался между рядами навстречу ему…
– Бог – самое большое говно! – выкрикивал что было сил Виктор Владимирович, отрываясь наконец от текста и обнаруживая перед собой странно-изогнутый и остро-блестящий предмет, который приближался и приближался и… вот уже как-то резко похолодело в горле и почему-то перестали вылетать слова и на руки Виктора Владимировича брызнуло что-то горячее.
"Господи, да это же моя кровь!" – хотел выкрикнуть он, но лишь зловещие хрипы вырвались из его распоротого горла.
А серп уже свежевал, вспарывая с нажимом, шел все ниже и ниже, и вот уже перерезал ремень, концом своим зацепляя и выворачивая пупок. И тогда казнимый вспомнил Лхассу, где хулил однажды восточных богов и где провалился в канализационный люк, вспомнил и нашего хулимого им православного бога. Но было поздно, серп уже резал, резал ему хуй. И Коровин выдирал его вместе с яйцами, размахиваясь победно и бросая в ошалело визжащий зал. Ну, смотрите же, Виктор Владимирович, на свои отрезанные яйца, как они, переворачиваясь, летят! Как они шлепаются.
