Эти слухи… Эти чертовы слухи… Множащиеся, как гниды какие-то, совершенно первобытные допотопные суеверия, место которым скорей на страницах медицинских карт психдиспансера, а не в умах взрослых нормальных людей. Мрачные сказки, пересказываемые из уст в уста, от семьи к семье, от дома к дому, – извращенная реальность, обернувшаяся сущим кошмаром. Хорошо еще, что этот разбой с двойным убийством произошел в Успенском, а то и его бы тут же записали в архив этой всеобщей паранойи, которой вот уже сколько лет, как вирусом, заражен город. И поделать с этим, кажется, ничего невозможно. Да, он прокурор, и он знает свою работу. Но эти слухи, все эти суеверные бредни – они настолько вне рамок правовой системы и…
А собака-то все воет и воет. И как такое возможно? Ведь они уже давно проехали ту деревню, ту околицу. А вой все слышен. Что ж это их тут, в этой тьме, целая стая? Или это ветер воет, свистит? За окном в ночи вновь мелькнули огни. Нет, это огни не его дома. До его дома еще ехать и ехать, плыть и плыть, лететь и лететь…
Но летают только во сне, а он не спал. Возвращался с работы – с места происшествия, с задержания опасных вооруженных преступников, полный азарта, удовлетворения и смешанного чувства превосходства и брезгливости. Да, да – именно брезгливости. И к тем кровавым лужам на дощатом полу на месте убийства, и к вывороченному хаосу разграбленного чужого дома, к тем самым трусам-соседям, не пришедшим на помощь, и к местной милиции – по-деревенски настырной, но ужасно бестолковой, провинциальной. И к тем суеверным бредням, которые на этот раз, к счастью, так и не получат новой пищи для городских пересудов, круто замешенных на страхе и невысказанном тупом подозрении.
Ах ты, черт, то ли дело в Москве, когда он еще был в штате отдела Генеральной прокуратуры…
Оттуда – из Москвы – все происходящее в Тихом Городке, да и сам он кажутся сплошным миражом.
Огни вспыхнули и погасли, затопив темнотой.
А в Тихом Городке за несколько километров отсюда в доме прокурора все окна были темны. Дом был новый, недавно построенный, из силикатного кирпича, простор– ный, но относительно небольшой – два этажа и рядом гараж-пристройка. Наверху, в мансарде, располагалась спальня. Почти всю ее занимала широкая супружеская кровать немного неуклюжего вида – производства одной из местных мебельных фабрик. Окно по случаю летнего вечера было приоткрыто. Синяя шелковая штора чуть колыхалась от ветра.
Рядом с кроватью на коврике валялись газеты – «Аргументы и факты», «Известия» и старый журнал «Караван историй». И ночник давно был потушен. Сбив, скомкав простыню к ногам, на краю кровати лежала женщина в розовой ночной рубашке. Темные густые волосы рассыпались по подушке. Когда-то, ах как это было давно – еще в Москве – и вроде бы совсем недавно, эти темные душистые волосы сводили Илью Ильича Костоглазова с ума, заставляя даже забывать о работе, о командировках на периферию и о внеплановых прокурорских проверках. Сводило с ума и само имя – Марина, что значит Морская, ускользающая, бегущая по волнам.
Марина Андреевна – жена прокурора – была одна в своей спальне, в своей постели в эту душную летнюю ночь. В то самое время, когда муж ее мчался по разбитой, плохо освещенной дороге с очередного места происшествия, она…
Ей мнилось, что она не спала. Вернее – что только что, мгновение назад, проснулась по какой-то непонятной пугающей причине.
От странного звука.
Что это было? Шорох? Стук ветки в окно от порыва ветра? Легкое царапанье по стеклу снаружи, словно кто-то вслепую ощупывал стеклянную преграду стекла, пробуя ее на прочность? Эхо далекого собачьего, волчьего воя – один зверь позвал, другой ответил: доброй охоты!
В спальне из-за задернутой шторы было совсем темно. Но казалось, что в этой кромешной темноте все предметы отбрасывают еще более густые, чем сама темнота, тени. Марина Андреевна, чувствуя в сердце необъяснимую тревогу, лежала на кровати, вжавшись в матрац. Тень от платяного шкафа, тень от туалетного комодика с зеркалом. Тень от окна. Но разве окно может отбрасывать тень? И почему так страшно? Господи, отчего же так страшно ей здесь?
Вой – тоскливый и грозный, переходящий в гортанный клокочущий рык.
Доброй охоты! Спокойной ночи, падаль! Если доживешь…
Черный сгусток отделился от ночной темноты и застыл на мгновение. А потом двинулся от окна через комнату к кровати.
Марина Андреевна хотела закричать и не смогла. Хотела вскочить и не сумела пошевелиться. Она увидела – ясно и совершенно отчетливо – круг, который до этого видела не раз и не два. Круг, очерченный белым маркером на черном ватмане. Этот круг, медленно вращаясь, плыл по воздуху, словно медуза. На пол с него стекали, соскальзывали белые капли, похожие на слизь. Но нет, это были не капли, а начерченные мелом буквы – АБВГДЧЩ… Словно перепутанная, перемешанная азбука, чертова азбука. Черный круг, словно парашют, накрывал собой все: комнату, постель, ее саму, обездвиженную и безгласную, словно парашют. Словно чьи-то огромные траурные крылья.
Ей показалось, что вот еще мгновение – и она задохнется, лишенная воздуха в их складках: темнота была осязаемой. Как вязкий клей, как тягучая черная плоть она заливала собой воздух, лишая летнюю ночь кислорода. А перед глазами, как сумасшедший волчок, вертелось, кружилось, вращалось, вращалось, вращалось белое блюдце. Такое до боли знакомое – с золотой каймой.
И вот, как будто завод кончился, блюдце разом остановило свое вращение и грохнулось вниз. Осколки, острые, как бритва, разлетелись по комнате. Черное удушье отступило. Жадно дыша, хватая ртом воздух, Марина Андреевна рванулась с подушек и увидела…
Нет, она не могла это видеть в своем доме.
Тяжелые складки черной мантии. А может, крылья, отливающие вороненой сталью. Нет, кожистая перепонка, вся в шрамах и трещинах. Огромные когтистые лапы – лапы ящера – и туловище гигантской птицы. Крылья, пугающие своей чернотой и бронированной тяжестью и одновременно мягкие, невесомые, как шелк. И – профиль на фоне темного зашторенного окна. Глаза, сверкающие в ночи темным нездешним огнем. Обжигающим сердце. Но это лишь на миг, на короткое мгновение: человеческие черты, призрачное, сказочно прекрасное их подобие. А потом…
Она увидела – она увидела ясно и отчетливо: могучие лапы с кривыми острыми когтями крепко и жадно держали добычу – голое окровавленное тело, истерзанное, изуродованное до неузнаваемости. Прядь волос, рот, перекошенный в отчаянном немом крике ужаса и муки. Когти вонзились глубже, словно выжимая, выдавливая из вен и артерий последнюю кровь. Призрачный профиль склонился. Тень от длинных прекрасных ресниц на щеке. Тень улыбки…
И внезапно все черты смешались, слились, смялись, оскалились, ощерились, и человеческое подобие – тень этого подобия – исчезло. Гигантский клюв, словно тесак, вонзился в добычу, раздирая живую плоть. Отрывая окровавленные куски мяса, дымящиеся сизые внутренности. Марина Андреевна услышала хруст ломаемых костей и дикий вопль боли. Смертный вопль. Черные крылья вздыбились, как гора, клюв разверзся – это был уже не клюв птицы, а пасть хищника. Чудовище, словно капкан, сомкнуло клыки на горле добычи. Марина Андреевна видела, как дергаются руки и ноги жертвы в последней агонии.
Она отпрянула назад, упала с кровати и…
Ей показалось, что она падает целую вечность, вращаясь и переворачиваясь в пустоте, в темноте, как то фарфоровое белое блюдце. Поганое блюдце с золотой каймой.
Удар оглушил ее. И она открыла глаза. Ночь. Тьма. Стук крови в висках. Она в своей собственной спальне. В супружеской постели.
И странный звук – шум, шорох. Тот самый?! Внутри, в доме? Нет, нет, кажется, снаружи…
Внизу у входной двери кто-то возился с замками. Потом начал громко стучать.
Марина Андреевна медленно села на кровати. «Аргументы и факты», «Известия» – тут на полу на ковре. Осколки блюдца – их не видно. Брызги крови, следы ужасных когтей – ничего этого тоже нет.
Значит, все это ей приснилось? Это был только сон. Ну, конечно же… боже…
Свет фар остановившейся у калитки машины. Мужские голоса.
– Езжайте, спокойной ночи. Жена сейчас мне откроет, наверное, заснула, не слышит, – голос ее мужа Ильи Ильича.
– Ничего-ничего, мы подождем, посветим вам, – в ответ голос кого-то из его сотрудников.
Марина Андреевна накинула халат и пошла вниз – открывать. Ложась спать, она заперлась изнутри на задвижку.
Зажгла внизу свет, открыла дверь. Увидела мужа. Серый костюм. Хмурый взгляд. Раздраженное, брюзгливое выражение и усталость на лице.
– Что, звонок так и не работает до сих пор? Мастера вызвать так и не удосужилась? – стараясь, чтобы его не услышали на улице в машине, сквозь зубы вместо «добрый вечер» процедил Илья Ильич. Выглянул из двери, бодро помахал на прощание: – Езжайте, все нормально! – Войдя, швырнул на ящик для обуви кожаную папку с бумагами, ослабил узел галстука, снял пиджак.
