— Как же?
— Лень. А вот астма, та действительно запахов разных боится. Один человек боялся душной комнаты. И вот в гостях он остался ночевать в такой душной комнате. Ночью стал задыхаться — астма. Встал с дивана, начал искать дверь — не нашёл. В темноте стулья опрокинул, заблудился среди перевёрнутой мебели в незнакомой комнате. И стал он ещё больше задыхаться. Что делать? Нащупал стекло в окне. Хотел окно раскрыть — не поддаётся. Тогда — бац! — разбил стекло, глубоко вздохнул и сразу же перестал задыхаться.
— От воздуха? — спросил я.
— Должно быть, — сказал отец. — Он же, человек этот, всегда задыхался в непроветренной комнате. Ну, а утром его разбудил хозяин квартиры и говорит: «Вы перевернули несколько стульев, я думаю, потому, что заблудились в темноте и не могли найти дверь. Но почему вы разбили дверцу моего книжного шкафа?..» Ты меня понял?
Я и этого не понял. Но отец мне объяснил:
— Ничем этот человек не был болен. Просто внушил себе, что задыхается, что у него астма. Ну конечно же, в книжном шкафу какой там чистый воздух! Такой же, как в комнате. А поди ж ты, решил человек, что это окно, что за окном чистый воздух, и сразу же перестал задыхаться. Так и с твоим кашлем. Муся больна — это правда, а тебе только кажется, что ты болен, потому что мама сказала о топливе.
Вот от этих слов я и выздоровел.
Как-то раз я рассказал отцу, что со мной на парте сидит мальчик Женька, который боится тёмной комнаты. Отец сказал, что от этого легко отделаться.
— Как? — спросил я.
— Очень просто. Вот он, этот твой Женя, идёт домой и видит, что в комнате светло — забыли свет погасить.
— Зачем — забыли? Женины папа-мама для него нарочно не гасят. Они богатые — им денег не жалко.
— Ну нарочно свет оставили. Хорошо. Женя, как войдёт, сам пусть сразу же погасит. И пусть в темноте постоит. Постоит-постоит — и привыкнет.
Отец всему так учил. У нас во дворе был знакомый сапожный мастер, о котором я ещё много чего расскажу. Но пока что скажу только, что мастер этот был одно время заикой. Не сильным заикой, а таким, что, когда волнуется, не сразу слово выговорит. Время-то это было знаете какое — гражданская война. Во дворе у нас часто бывали митинги. Там все вопросы решались: сажать ли жильцам нашего дома в садике картошку, рубить ли деревья на дрова, кому отдать квартиру буржуя, который сбежал?.. Много было всяких вопросов на этих митингах и много споров. Только мастер сапожного ремесла Емельян Петрович, хотя и был он человек заслуженный, никогда почти не выступал.
Собрался у нас во дворе митинг.
И, бывало, решат что-нибудь не так, как ему хочется, он и говорит потом отцу:
— Плохо решили. Надо бы мне выступить.
А отец говорит:
— Чего ж не выступил?
— Да я же заика. Стесняюсь. Раньше, на фронте, бывало, когда нужно было, всегда выступал.
— Ты, Емельян, не стесняйся. Говори — и всё тут. Запнёшься — подождут. Говори больше, пока не отвыкнешь заикаться.
Вскоре у нас в городе случилось безвластие. Иностранные войска ушли. Много у нас было всяких иностранных войск, как их теперь называют — интервентов. Интервенты, значит, ушли, а Красная гвардия (так тогда Красную Армию называли) ещё город не заняла. Ну и пошли по городу бандиты хозяйничать. Много тогда было бандитов этих. Вот у нас во дворе митинг и собрался. Как организовать самооборону? Кому дежурить? Какое оружие выставить? В общем, вопросы тогда были военные. По ним Емельян Петрович самый специалист. А было это как раз после разговора отца с этим знаменитым мастером о заикании. Вот на этом митинге дядя Емельян и выступил. Военное дело он знал не хуже своего сапожного мастерства, потому что воевал пять лет — с тысяча девятьсот четырнадцатого года. Выступил, значит, и всё рассказал: как посты расставлять, чем вооружить, кого в командиры, кого связным. Обо всём говорил и, в общем, довольно гладко, почти без запинки. Только в одном месте его перебил жилец Птица. Это у него фамилия такая.
Емельян Петрович сразу же ему:
— Вы, мил человек, меня не перебивайте. Я заика, сбиться могу. Вам же хуже будет — дольше слушать придётся, как я начну спотыкаться языком, совсем в словах заплутаюсь.
Больше его не перебивали.
С тех пор Емельян Петрович стал заикаться всё меньше и меньше. Сейчас он совсем не заикается…
Отец мой любил говорить: клин клином вышибают. Это он меня научил холода не бояться. Как утром проснусь, сразу одеяло сбрасывать и с кровати вскакивать. И Муська так же делала. Я знаю: многие из нашего класса под одеялом одевались. Топлива тогда, правда, не было. Но вы, может, и не поверите, что те, кто под одеялом одевались, чаще всего школу пропускали из-за простуды. А Муська один раз только болела бронхитом. И потому, что полдня в очереди стояла за хлебом и ни за что не хотела, чтобы мама её сменила. Я в школе был, отец на работе. Ну и дома, конечно, топлива не было — холодно. Беда с этими упрямыми девчонками. Если упрямая, так уж такая, что рассказать — не поверят. Она же, Муська, ещё только косые палочки в тетради рисовала, а уже говорила: «Я буду учительницей». Ну не смешно? Такая кнопка — и вдруг учи-тель-ни-ца! Надо же такое придумать.
ХОРОШО!
Дом, где я жил, был знаменит на весь город.
Дом был большой, и народищу в нём было жуть как много — как в маленьком городе. Наш дом можно было бы назвать городом мастеров. Самые что ни на есть лучшие мастера жили в нашем доме.
К нам приходили люди из порта — грузчики в широких блузах, совсем таких, в какой на картине писатель Лев Толстой. Бывали у нас и матросы. Они носили брюки-клёш. Что значит это слово, я не знал, но о брюках таких мечтал; они даже снились мне.
Брюки-клёш туго затянуты в поясе, они как бы облепляют бёдра, но ниже колен расширяются вроде колокола. А совсем внизу, у ботинок, клёши эти так широки, что ботинок не видно. И вот, когда у человека руки и грудь обтянуты полосатой тельняшкой, а над ботинками болтаются брюки-клёш, сразу видно — моряк.
В нашем доме бывали и франты, как в те времена называли стиляг. Они носили брюки-дудочки — узкие-узкие. И короткие. До щиколотки.
Рыбаки приходили в высоких сапогах. Я видел такие же на картинках в книге «Три мушкетёра». И капитаны пиратских кораблей были в сапогах с раструбами. Ох и любил же я читать книги про пиратов!
Разный народ бывал в нашем доме. И многим из них я давал справки, как пройти к мастеру. Однажды меня спросили о том, о чём часто спрашивали:
— Мальчик, не знаешь, где Емельян Петрович?
— Ушёл за булками в булочную Криади, скоро придёт.
— Хорошо.
Это сказал мне худой, сутулый человек в красной рубашке-косоворотке и в картузе с лаковым козырьком. Такие картузы носят рабочие на мыловарне и на паровой мельнице. Только этого долговязого я знал — он не рабочий, просто подделывается под рабочего. До революции сам имел завод, где варил мыло. И был председателем купеческого клуба. Раньше, до революции, был такой клуб, где одни только купцы собирались. А теперь этот человек работает на «Красном мыловаре» и называется красным специалистом. Он из той породы людей, что будут с тобой разговаривать, только если им от тебя что-нибудь нужно.
Я учусь в школе с его сыном Женькой. Тем самым, что боится тёмной комнаты. Сын мало похож на отца: у Жени такие толстые щёки, что их видно со спины из-за ушей. Ушами этими Женя умеет двигать. Вы не пробовали двигать ушами? Спорим — не получится. А Женя умел. Я каждый раз, как увижу, покатываюсь со смеху. Я даже один раз мечтал, как это мы с ребятами из класса захватим военный корабль, который стоит на рейде и угрожает Красной гвардии. Подъедем туда, к тому кораблю, на лодке под видом фокусников. Женька начнёт ушами шевелить — умора. Команда корабля высыплет на палубу — матросы и офицеры, — все будут покатываться со смеху. А мы тем временем захватим корабль.
Я очень любил разное такое себе представлять.
Только ничего не вышло. Во-первых, Женя заявил, что он не будет захватывать этот военный корабль. А потом он нарочно шевелил ушами, когда я отвечал у доски, и я не мог не рассмеяться.
Что говорить! Из-за того, что я смеялся, у меня на том уроке были неприятности, а Женька только радовался. С тех пор я старался с ним не водиться.
Отец Жени, Илья Григорьевич, прекрасно меня знает. Но он не хочет унизить себя тем, чтобы назвать меня по имени или по фамилии и этим показать, что знаком с сыном какого-то портовика. Мог бы, буржуй усатый, спасибо сказать, когда я ему объяснил, где Емельян Петрович, зачем пошёл, когда придёт. А он вместо этого:
— Хорошо!
— Нет, Илья Григорьевич, плохо!
А, что говорить, я знаю, что, когда рабочие на мыловарне заходят к нему в кабинет и говорят: «Доброе утро» или «Здравствуйте», он тоже отвечает им, как мне ответил: «Хорошо». Это вместо «доброго утра». Смех.
