в том числе и Валентина Катаева.
О Катаеве-поэте широкой публике ничего, или почти ничего, не известно. Хотя его поэтический дар высоко оценен не только поэтами его эпохи, но и современными выдающимися поэтами.
Своим произведениям Катаев часто давал в названии стихотворные строки. «Белеет парус одинокий». Это начальная строка стихотворения Лермонтова «Парус». «Алмазный мой венец» — строчка из черновика Пушкина к «Борису Годунову».
Повесть «Сухой лиман» (последнее произведение Катаева, опубликованное в «Новом мире» в год его смерти) имела первое название «Ветка Палестины» — слова, взятые отцом из стихотворения Лермонтова.
Теперь об этом смешно говорить, но тогда в редакции журнала «Новый мир» потребовали изменить название и даже, не боясь проявить свой идиотизм, объяснили это политическими соображениями. Сейчас, мол, очень напряженное положение на Ближнем Востоке, идет борьба палестинского народа за свое освобождение, так что не время говорить о Палестине, пусть даже это лишь упоминание о растении.
Действительно, стихотворение Лермонтова посвящено пальмовой ветке.
Всю свою бесконечную любовь к поэзии Катаев выразил в романе «Алмазный мой венец». Здесь под вымышленными именами показаны живые поэты, великие поэты советской эпохи, рожденные революцией и, как правило, уничтоженные этой же революцией. На страницах романа звучит великая поэзия.
Вспоминаю, отец сказал как-то, что для него стихотворения, написанные разными поэтами, являются таким же материалом для творчества, для его произведений, как, скажем, окружающая природа…
Кроме того, Катаев сделал открытие, что каждый поэт некогда был смертельно ранен неудачной любовью и эта рана побуждает поэта к творчеству. Эта мысль нашла свое отражение в «Алмазном венце».
Неисчерпаема тема «Катаев и революция».
Уже стало общим местом утверждение, что все выдающиеся писатели и поэты России двадцатого века — дети революции. Разумеется, это так. Другое дело, как революция отнеслась к своим детям. Она относилась к ним бездушно и жестоко, отправляя на казни и каторгу, коверкая судьбы.
Отец как-то рассказал мне о старом революционере, которого знал по Одессе. До революции это был водитель трамвая. Кстати сказать, трамвай появился в Одессе чуть ли не первым во всей России. Так вот, этот человек за свою революционную деятельность получил длительный тюремный срок, а затем был сослан на каторгу в Сибирь, где также провел много лет.
Он участвовал в установлении новой, советской, власти в Одессе и когда власть была установлена, отказался от политической деятельности и вернулся на свою «основную» работу — водителем трамвая.
Так должны поступать истинные революционеры, считал отец, проявляя тем самым свой революционный романтизм и идеализм.
Жизнь показывает, что, придя к власти, никто не отдает ее другому, напротив, вцепляется в нее мертвой хваткой, борется за власть до последней капли крови. Таким образом, борьба за идеалы превращается в борьбу за личное положение. Этого, конечно, по глубокому убеждению писателя, быть не должно, однако же есть…
Конечно, говорить о темах, связанных с творчеством Катаева, не очень-то плодотворно, слишком формально. Потому что любое произведение, к какой бы «теме» его ни отнести, написано одним человеком, пронизано единым духом творчества, и именно этот дух творчества крупного писателя интересно исследовать.
Спроси мы у Катаева, каков его творческий метод, он бы, скорее всего, иронически улыбнулся в ответ.
Какой может быть метод, когда он сочинял в полубессознательном состоянии, отрешившись полностью от окружающего, как бы переходя в другое измерение.
Катаев в дни своей ранней молодости, еще до Октябрьской революции, общался с Иваном Буниным. Он с интересом наблюдал за тем, как работает великий писатель. Об этом он написал, в частности, в одном из своих ранних рассказов «Золотое перо».
«Золотое перо академика, столь долго пролежавшее в изящном дорожном чемодане, не потеряло своей остроты. Зеленые глянцевитые строки ложились вслед его экономному бегу, направленному старой опытной рукой, и две страницы, скупо исписанные твердым почерком, известным всей России, трижды выправленные до последней запятой, сохли в левом углу бюро, придавленные лакированными пресс-папье. Шесть дней назад, после завтрака, академик заперся, снял серый пиджак, засучил рукава крахмальной рубашки, надел круглые большие очки, сделавшие его костяную орлиную голову похожей на голову совы, придвинул стопку отлично нарезанной бумаги и, скрутив длинными пергаментными пальцами толстую папироску из крепкого крымского табаку, написал первую строку повести о старом, умирающем князе».
Нескольких слов оказалось достаточным, чтобы «нарисовать» объемный портрет Бунина. Это свидетельство очевидца.
Через много лет Бунин переправил Катаеву из Парижа свою книгу с дарственной надписью: «Валентину Катаеву от академика с золотым пером. Иван Бунин».
(Бунин, в свою очередь, «нарисовал» портрет Валентина Катаева в своих заметках «Окаянные дни».)
Сам Катаев, рассказывая о том, как он работает, утверждал, что в это время находится в бессознательном состоянии, что его рукой движет божественная сила.
Однако вне творческого процесса Катаев глубоко обдумывает природу литературного труда, пытается постигнуть тайну слова и мастерства. На эту тему можно найти у Катаева, в его заметках и эссе, много интересного. Вот, например, что он пишет в статье «Слово надо любить»:
«Писатель не зря зовется художником слова.
Тем же, чем цвет (краска) для живописца, звук для композитора, тем же, чем объем и пространство являются для скульптора и архитектора, — тем же самым является для писателя слово.
Но слово богаче.
Слово содержит в себе не только элементы цвета, ритма, звука, пространства и времени, слово не только является образом (ибо бывает слово — образ), но слово, прежде всего, есть мысль. И это — главное…
Слово стоит в своем смысловом ряду. Вынутое из этого смыслового ряда и механически пересаженное в другой смысловой ряд, оно тускнеет, засыхает, превращается в мертвый штамп, в равнодушную отписку. Бриллиант превращается в булыжник. Зеленый росток засыхает».
А вот цитата из «Новогоднего тоста» (1945 год):
«…не следует забывать о богатейших музыкальных возможностях русского языка. Слово — это мысль. Верно. Но слово — также и звук… Каждая синтаксическая форма есть вместе с тем и музыкальная фраза.
Мы в одно и то же время пишем, мыслим и слышим.
Литературное произведение создается на музыкальной канве. Интонация — это мелодия. Мелодия не есть привилегия только поэзии. Мелодия — основа прозы…
Мопассан считал, что для писателя в первую очередь необходимо зрение. Я считаю, что для писателя в первую очередь необходим слух. Подчеркиваю — в первую очередь. Это не значит, что зрения не надо. Зрение — тело. Но слух — душа. Отсутствие музыкального чутья превращает даже самое «добротное» литературное произведение в более или менее талантливый протокол. Отсюда проистекают и скука, и серость, и посредственность».
Говоря о Катаеве, нельзя не вспомнить о журнале «Юность».
