К началу XIV века в городе уже полно мечетей. По пять раз на дню звучат с них гортанные страстные призывы к молитве. Извилистые, узкие, кое-где защищенные от знойного солнца полотняными навесами улочки с рядами лавок или с белыми глухими, без окон, стенами образуют мусульманские кварталы — медины. Здесь, отгородившись от всех остальных, живут правоверные. Те, кто пришел сюда из бескрайних аравийских пустынь, и местные неофиты, старающиеся перещеголять друг друга в неистовом поклонении аллаху и его посланнику на земле.
Рядом с городской мечетью киссарии — рынки привозных товаров, где с самого утра кипит бойкая торговля заморскими тканями, пряностями, духами, оружием, дорогими поделками, доставленными из диковинных стран.
Далее рынки ремесленников. Рынок по-арабски называется «сук». У каждого сука свой особый товар, свои запахи и звуки. Рынок парфюмеров — сук аль-аттарин наполнен тяжелым ароматом розового масла, резким запахом мускуса, нежным дыханием жасмина и резеды. Торговцы вежливы и терпеливы, как-никак основной покупатель — женщины, и тут уж без обходительности и красноречия барыша не видать. Квартал столяров узнаешь по запаху стружки и клея, визгу пил, постукиванию молотков, у кузнецов смрадно и жарро, грохот такой, что больно в ушах.
Чем незамысловатей товар, тем больше крика и спора вокруг цены. Ряды кустарей, предлагающих домашние туфли, сумки, бурнусы и широкополые халаты — джил-лабы, сменяются кварталами кожевников, москательщиков, ткачей. За ними дымные харчевни: шипение масла в глубоких медных тазах, едкий дух пригоревшего сала.
С утра до позднего вечера бродит по рынку пестрая, разноголосая, разноязыкая толпа. Приглядывается, ощупывает товар, недоверчиво цокает языком, машет рукой, возвращается, яростно, до хрипоты торгуется за каждый фельс.
В уличной перебранке все равны: степенные, одетые в платье из тонкой белой шерсти доктора богословия — улемы, суровые судьи — кади в черных плащах и высоких шапках-калансувах поверх головных повязок, ниспадающих на плечо, ремесленники в коротких куртках и широких штанах, женщины, скрывающие уродство или красоту под белыми покрывалами, солдаты, разносчики воды, сводники, погонщики верблюдов и ослов.
В жилых кварталах спокойствие и тишина. Влево и вправо от узкой мощеной улицы разбегаются пыльные извилистые проулки и тупики. Плосковерхие дома без окон, и лишь кое-где увидишь низкие, украшенные резным орнаментом двери с медными молотками. За ними чистота и прохлада невидимых комнат, политые водой внутренние дворики.
Ближе к порту, где острый запах морской соли смешивается с тепльш паром верблюжьего помета, разместились фондуки — постоялые дворы. В них живут торговые люди, съехавшиеся со всего света. Шныряют в разноязыкой толпе предприимчивые маклеры, перекупщики, менялы, авантюристы и пройдохи всех мастей. Соплеменники и единоверцы держатся вместе. Венецианцы, генуэзцы, франки, левантийцы — каждое племя в своем фондуке и к чужому ни за какие деньги не пойдет. Днем на портовой площади сутолока и кутерьма. Тяжело ступая по прогибающимся мостикам, привычно переругиваются мускулистые чернокожие носильщики. Сбросив пухлые тюки прямо посреди пути, долго торгуются, пересчитывают на белых ладошках истертые медяки. Тут же заключаются сделки, и прибывший с попутным ветром товар утром следующего дня уже покачивается на верблюжьих боках на пути в южные города.
С наступлением сумерек площадь пустеет. Погонщики загоняют в двустворчатые ворота неповоротливых верблюдов, тащат, не скупясь на проклятия и угрозы, упирающихся ослов. Когда на покачивающихся у причала галерах вывешивают тусклые масляные лампы, в порту уже тихо, и лишь изредка перекликаются для храбрости босоногие стражники, да струится из-за стен фондуков неторопливая иноязычная речь…
Отдельно, на отшибе раскинулся еврейский квартал. Здесь живут замкнуто, дружно, подчиняясь длиннобородым раввинам, назначаемым местными властями. Иудеи обязаны носить черные тюрбаны, при входе в мусульманский квартал снимать обувь. Мусульмане сюда не ходят, разве что ближе к ночи юркнут, оглядываясь по сторонам, бесшабашные гуляки из тех, кто вопреки запрещению Корана не прочь повеселиться за стаканом вина. Не в диковинку встретить здесь и задумавшего большое дело купца, и промотавшегося чиновника. Тут не оставят в беде, ссудят деньгами, пожелают прибыли и удачи. А вернутся деньги из оборота — неси назад долг, который за это время возрос, набух процентами. Жаль скаредному мусульманину отдавать лишнее, горячится он, бранится, грозится, а поделать ничего не может — таков уговор.
Ни купцу, танжерскому или пришлому, ни хозяину каравана, ни последнему бродячему прощелыге этого квартала не миновать. Тянутся сюда торговые ниточки со всего света, дернут здесь, а где-нибудь в Генуе или Севилье будут знать, что почем и с чего нынче на танжерском рынке накипает барыш.
По праздникам танжерские мальчишки бегают на базар, что вытянулся под навесами в поле за зубчатой городской стеной. Сюда съезжаются со всей округи феллахи, везут каждый свое. Особенно людно и весело проходит маулид — день рождения пророка или кого-нибудь из местных святых. Вдоль моря на слегка всхолмленной равнине выстраиваются белоснежные палатки, над дорогой столбы пыли, взметаемой тысячами копыт. На лужайке у ветхого, латаного и перелатаного шатра столпотворение зевак, восторженные возгласы, хохот. Подыгрывая себе на рибабе, седобородые рапсоды часами рассказывают о подвигах славного Антара из племени Аба, о бесстрашном рыцаре ислама Садах ад-дине, побившем под Тивериа-дами нечестивых франкских рыцарей с крестообразными нашивками на спинах широкополых плащей.
Рядом шпагоглотатели, пожиратели огня, фокусники, бойкие прорицатели-астрологи, гадальщики на песке, дрессировщики козлов и собак, обезьянщики, акробаты. Яростно взмахивая короткими крыльями, кружат друг против друга на потеху публике взъерошенные петухи; разбежавшись, сшибаются рогами, роют копытцами землю обрызганные кровью боевые бараны.
А за меховой полстью, занавешивающей вход в шатер, и вовсе чудо. Заплатишь монетку, и приподнимается полог, и появятся на экране из вощеной бумаги колышущиеся тени, среди которых всякий без труда различит и веселого прощелыгу Джуху, и незадачливого солдата-магрибинца, и сварливую сводню из тех, кто на каждой улице ходит с сурьмой и благовониями по домам, выискивая богатых невест.
На экране теневого театра неисправимый глупец шейх Афляк.
— От осла у него уши, — кричит кукловод, — от козла борода, от быка рога, от верблюда жир! Он понимает не то, что мы говорим, пишет не то, что понимает, а читает не то, что написано…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
