– Но ведь я тоже человек, – напоминала я.
– Тебе сколько лет?
– Сорок восемь.
– А Саше?
– Три.
– Ну так...
Я вздыхала. Я – уходящая натура. Со мной можно не считаться.
Я звонила мужу в Лос-Анджелес. Ему там нравилось, а мне нет.
– Они на меня плюют, – говорила я мужу. – Мне разрешают только платить.
– Приезжай ко мне, – говорил муж.
– А что я у тебя буду делать?
– То же самое. Писать картины.
Я молчала. В Америке не рисуется. У меня что-то меняется в мозгах. В Америке я рисую как по лекалу, как будто это не мое, а чье-то...
– Я не могу их бросить, – говорю.
И это главное. Я – человек ответственный. Я отвечаю за своих девочек, большую и маленькую. А если я их брошу, тогда, значит, я поступлю как вулканолог.
Анька понимала, что ее позиции крепки, и набирала обороты. Я стала ее побаиваться. Мне казалось, что она может меня обругать и даже стукнуть.
Постепенно у меня стало повышаться давление. Врачи говорили, что это реакция сосудов на постоянный стресс. Надо убрать стресс, тогда давление нормализуется.
Убрать стресс – значит убрать Аньку. Убрать Аньку – ранить внучку. Если выбирать между мной и внучкой... Никто даже и не будет выбирать. Внучка главнее, поскольку маленькая, беззащитная и беспомощная. А я – большая, перезрелая и самодостаточная. Значит, оставалось ждать чего-то, неизвестно чего, и я ждала. Покорно, как лошадь под дождем.
ТАНЬКА
Танька – жена моего отца Игоря Константиновича Волкова.
В детстве я видела его редко. Отец был занят наукой. Его волновала тема бессмертия. Человек живет по программе: рождается, развивается, формируется – это первая фаза. Потом расцветает, цветет и отцветает – вторая фаза. А дальше – стареет и умирает.
Отец хотел найти в организме «часы жизни» и перекусить проводок, который связывает вторую фазу с третьей: расцвет со старостью. А такой проводок есть. И если его вовремя перекусить – расцвет затянется до бесконечности. В сущности, это и есть бессмертие. А возможно, оно уже было. Моисею, который водил евреев по пустыне, было четыреста лет. А Сара своего первенца родила в девяносто. Может быть, это миф. А может, и реальность.
Отец приблизился к этой разгадке, но отвлекся на зов любви. Он улетел из семьи, как птица, и свил себе новое гнездо. Но из нового гнезда он тоже улетел, или выпал, или его вытолкали, после чего он запил и потерял человеческий облик.
Такого вот, потерявшего облик, его подобрала Танька, отогрела, отмыла и сунула себе под юбку.
Под юбкой отец воскрес, взялся за диссертацию и получил Государственную премию. Президент страны вешал ему значок на лацкан пиджака. А мой отец растерянно улыбался и произнес благодарственную речь. Поблагодарил президента и свою жену Таньку.
Танька не выдержала бремени славы и охренела. А может, она всегда была такая. Я ведь не знаю.
Ее главная задача жизни – развести нас с отцом как можно шире – так, чтобы мы забыли лица друг друга.
Когда я звоню, она спрашивает:
– Зачем? Что ты хочешь?
– Отца хочу.
Но Танька не верит. Она подозревает, что я хочу его деньги, дачу или лауреатские возможности: больницу, путевку в санаторий.
Я понимаю, что через Таньку мне не пробиться.
– Как он себя чувствует? – спрашиваю.
– В соответствии с возрастом, – отвечает Танька.
Это значит, отцу не удалось перекусить проводок. Он вступил в третью фазу – старения.
– Врачи говорят, что у него ишемия, – сообщает Танька.
– А что это значит? – пугаюсь я.
– Сужение сосудов. Есть вероятность инфаркта.
– Может, я к нему зайду?
– Зачем?
– Повидаться.
– Зачем?
– Я его дочь вообще-то, – напоминаю я.
– И что?
Вот тут действительно нечего сказать.
Было время, когда Танька окучивала отца. Она старалась мне понравиться и связала в подарок шапочку и шарф. Подарила. Это был дружественный знак. Я, в свою очередь, отыскала среди своих ранних картин «Одуванчики» и отвезла в подарок. Я вообще очень люблю рисовать одуванчики – прозрачные сферы. Совершенство своего рода.
Я взяла картину и заехала к Таньке. То, что я увидела, поразило меня раз и навсегда: в центре комнаты лежал стог овечьей шерсти. Рядом – прялка допотопных времен. За прялкой – Танька. Прядет, как Арина Родионовна.
Зачем? Разве в магазинах нет готовой шерсти в клубках? Потом сообразила: себестоимость, изделие из магазинной шерсти стоит в десять раз дороже. На порядок выше.
Со временем Танька и отец переехали в новую квартиру. Но стог так и остался стоять в углу, и прялка рядом. Многие думали, что это дизайн. Никому в голову не приходило, что древняя прялка – орудие производства. Натуральное хозяйство. Не хватало, чтобы Танька держала на балконе овец и сама их стригла.
Во время перестройки отец ничего не зарабатывал. Ученые оказались не нужны.
Мой муж по-быстрому смотался в Америку. Он там спокойно работал, ему адекватно платили. Никому ничего не надо доказывать.
Отец не мог оторваться от своей лаборатории. И не хотел. Это было высокое сообщество умов и сердец. Они делали общее дело и служили ему. Общее дело – это смысл жизни. А кто же бросает смысл? Это все равно что бросить веру.
Танька пряла изо всех сил, ость от овечьей шерсти летела в пространство, проникала в легкие. Танька кашляла.
Отец остался на нищенских деньгах. Танька пряла и сучила грубую нитку. Вязала шали.
Я, как художник, видела несомненный вкус и стиль. Но кто сейчас носит такие тяжелые, громоздкие шали? И главное – куда?
– Иностранцы покупают, – сказала Танька. – Я эти шали сдаю в художественный салон. Если хочешь, я могу тебе уступить... вот эту.
Танька показала мне серую ячеистую шаль, похожую на рыболовную сеть. К ней были приделаны терракотовые и желтые цветы. Каждый цветок был вывязан особой вязкой.
– Красиво, – отметила я.
– Тысяча долларов, – сказала Танька.
Я поперхнулась и промолчала. Я не ношу шали, у меня не хватает роста. И еще одно: с учетом наших отношений могла бы продать дешевле. Могла бы и подарить.
В комнату вошел отец.
– Посмотри, как красиво, – сказала Танька.
Я стояла, покрытая шалью.
– Нет, тебе не идет, – определил отец. – В этой шали ты как Азучена.
– Кто это? – спросила Танька.
– Старая цыганка, – объяснила я. – Из «Алеко».
– А где это? – не поняла Танька.
– Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют. В Бессарабии, – сказал отец и закурил трубку.
У отца – особый табак с ароматом виски и вишни. Я с наслаждением вдыхаю. Этот запах для меня – запах отца.
– На что мы будем жить, если у тебя будет инфаркт? – задумчиво произнесла Танька.
– А почему у меня будет инфаркт? – слегка обиделся отец. – Может, у тебя будет инфаркт?
– У меня – не страшно, – сказала Танька. – Я здоровая. А у тебя все остальные органы скомпрометированы.
Отец пожал плечами.
На стене висела Танькина фотография в молодости. Танька была похожа на Мерилин Монро, но лучше. Более строгая, не такая сладкая. Она и сейчас красивая, если приглядеться. Мешает выражение лица. В лице – постоянная тревога: будет или не будет инфаркт? Купят или не купят шаль?
А отец думал о бессмертии. Голова – в облаках. То, что на земле, ему было совершенно неинтересно. Все земное лежало на Таньке.
* * *
Иногда Танька меня угощала. Я не ела. Боялась отравиться. Танька предлагала то, что следовало выбросить. Например, сдохшую колбасу. Она доставала кусок, рассматривала его, нюхала. Потом отрезала внешний зеленый слой, а следующий – менее зеленый, но все же скользкий – предлагался мне.
Я стеснялась за нее – не за колбасу, а за Таньку, и придумывала причины. Например, я на диете. Или: я уже завтракала (или ужинала). Хотя следовало сказать: «Съешь это сама. А я посмотрю – выживешь ты или нет».
Я приглядывалась к Таньке. То, что ею двигало, – не просто жадность. Это – служение идее. Идея – экономия средств. Танька, как солдат на посту, стояла на страже каждой копейки.
Я уверена: угощать – это большое удовольствие для двоих. Для того, кто ест, и особенно для того, кто угощает. Дает. Давать приятнее, чем брать. Но у Таньки другие приоритеты. Ничего не давать. Никому. Никогда. У нее была для этого фраза: «А почему я должна?» Она никому ничего не должна. Ей все должны. За что? За то, что она – Мерилин Монро, и даже лучше. За то, что Волков – лауреат Государственной премии. И вообще...
* * *
Настало лето. Танька и отец засобирались на юг. В Ялту. Туда же засобиралась моя дочь Лиза. Они ехали большой студенческой компанией.
Я не хотела, чтобы Лиза жила в палатке и спала на земле. Я боялась за ее почки.
– Но у всех почки, – резонно возразила Лиза.
– Чужие органы меня не интересуют. А твои – скомпрометированы.
– Как это? – удивилась Лиза.
– Ты в детстве болела. Почки – твое слабое место.
– Тогда я буду жить в гостинице. Ты достанешь мне номер.
– Это невозможно. Каким образом, сидя в Москве, я достану тебе номер в ялтинской гостинице?
