Орландо Натале раздвинул занавес и вышел к рампе. Он простер руки к публике и еще шире улыбнулся. Вновь поднявшая волна окатила его, и ему показалось, что он слышит, как зеленые волны разбиваются о гальку морского берега…
Один на рифе, точь-в-точь как романтические персонажи с обращенным к океану взором на картинах, полных светлых бликов и теней.
Лучший оперный тенор наших дней… Вертер… Кому из них они аплодировали?
Его руки опустились, и в это мгновение он различил на первом балконе чудаковатый силуэт Куртеринга…
Было уже за полночь, когда он вышел из театра и добрался до своего «вольво», припаркованного на одной из отлогих улочек у Кранцплаца. Налетевший ветер, казалось, опустошил город. Полы плаща липли к ногам, одетым в джинсы, и Орландо, ссутулившись, продвигался вперед. Проехать двести километров. Точнее, сто девяносто три. Он любил вести машину в кромешной тьме, и даже в лютый мороз опускал стекла. В такие моменты единственной реальностью для него оставался лишь треугольник асфальта, вырванный из темноты светом фар, да огоньки на приборной панели. Чудесные мгновения, полная смена обстановки. Комфортная неподвижность в салоне из кожи и стали в сочетании со скоростью, разрывающей бездонный мрак ночи. Смесь опасности и спокойствия. И еще одиночество — темное и бездонное, как море. Вихри оркестра и хора, шумные сражения и безумные любовные дуэты, каватины, жалобные напевы и все эти «до» верхней октавы сменялись чуть слышным урчанием мотора, и салон автомобиля казался космическим кораблем, запущенным в невесомость. Лишь огоньки приборов: сто шестьдесят, сто восемьдесят километров в час… Это было наслаждение совсем иного рода — после ослепительного сияния люстр и костюмов плотное, густое спокойствие салона автомобиля напоминало старый бархат, ласковый и приветливый… За это стоило побороться, ведь агенты и импресарио настаивали, чтобы его везде сопровождал личный шофер… Нужно было слышать, как они живописали ему все выгоды поездок в лимузине, где он мог бы спать на заднем сиденье, отдыхая после дневных трудов. Но Орландо не сдался. Он исколесил сначала Италию, а потом и всю Европу: из Парижа в Неаполь, из Рима в Берлин — ездил повсюду, где пел.
Он включил пятую передачу и надавил на газ. Прямая дорога пересекала долину, справа во мраке утопал лес — он чувствовал его тяжелое и мощное дыханье… Ветер здесь густо пах растительным соком и смолой… Вдалеке за лесом простирались холмы и озера Великого герцогства Люксембургского.
Местность — в самый раз для Вертера. Решительно, эта роль его не отпускала. Однако бог его знает, может быть, этот персонаж был вовсе на него не похож. Романтическая раздражительность и лихорадочность была полной противоположностью его безупречного профессионализма. Вертер любил лишь Шарлоту — у него же в жизни было столько нелюбимых женщин… Это можно сравнить с охотой, и охотиться ему, с его-то голосом, славой и свободой, было легко… Разве что та история с Хеленой де Бинджерс, хористкой Хьюстонской оперы, случившаяся около пяти лет назад… Но в конечном счете она для него ничего не значила. Однажды утром солнечный луч, упав на подушку, осыпал волосы молодой женщины золотой пылью. Несколько секунд ее глаза напоминали океанские глубины… И еще улыбка. В какое-то мгновение ему показалось, что это и есть любовь, что она уже стучится в дверь и вот-вот ступит на порог, но женщина спрятала лицо в тень, и очарование тут же испарилось, а охватившая его страсть улетучилась. Достаточно одного жеста, локотка, прикрывшего лицо от слишком жаркого солнца, и море куда-то испарилось — со всеми его бурями, штилями и закатами, когда уходящее лето расцвечивает пляжи медными и оливковыми оттенками.
Прощай, Хелена, целых пятнадцать секунд я почти любил тебя… Он сел в самолет на Торонто, где должен был петь «Тоску», и больше никогда ее не видел.
Вертер же был совсем иным. Он приехал в деревню, заглянул в глаза Шарлоты, и его жизнь раз и навсегда переменилась. Она нянчится со своими братиками и сестричками, однажды вечером танцует с ним, и вдруг как-то лунной ночью, в момент признания, он узнает, что она принадлежит Альберту, «тому, кто мужем станет мне, как завещала мать». Он бежал, пытаясь все забыть, потом вновь увидал ее — уже замужнюю, в объятьях Альберта. Он понимал, что она тоже любит его, однако им не суждено быть вместе… Зачем же жить без Шарлоты? Под предлогом дальнего путешествия он одалживает пистолет, пускает пулю себе в грудь и умирает на руках своей несчастной возлюбленной, единственной страсти всей его жизни… Долгое время книга Гёте была запрещена, ведь ее выход спровоцировал волну самоубийств «а-ля Вертер»…
Умереть от любви… Уж этого с ним точно никогда не случится.
Он убрал ногу с педали. Дорога становилась уже, зигзагами вилась по склонам Левенверга. Потом был прямой пологий спуск к Шорфестену. Из-за горизонта выплыла луна, и теперь на склонах гор можно было различить массивные зубчатые контуры древних пфальцских замков, некогда охранявших подходы к давно исчезнувшим деревенькам.
Потом будет городок, фонари, улицы, обсаженные деревьями, мосты на широких опорах и отель «Оперхаус» на площади Кайзера Вильгельма, прямо напротив дома бургомистра. Его ждали. Джанни, его секретарь, забронировал ему комнату, и в отеле, должно быть, уже поставили в лед шампанское, которое он будет пить с директором в парадном зале, обитом полированным деревом. А чуть позже он уснет, окутанный запахами герани и влажного газона, доносящимися из садика под мраморным балконом. Этот последний каждый раз напоминал ему балкон из «Ромео и Джульетты» в лос-анджелеской постановке Шерони.
Его взгляд упал на электронные часы: 1:07. Меньше чем через час он будет на месте. Джанни отложил все интервью на одно и то же утро. Тогда же будут и съемки для японского канала в преддверии его поездки в Токио, но это не продлится больше двух часов.
Он выпьет немного оберкайльского вина: ему так нравится этот сухой, каменный привкус… Бесцветное, прозрачное, как лесной ручей, вино… А еще — пара прогулок по хеллингхаузенским лесам.
Решительно, от всего здесь исходил аромат XVIII века. Он будет сам для себя, без аккомпанемента, напевать «Прогулки одинокого мечтателя». А потом, поздно ночью в пятницу, уедет в Мюнхен, где его ждут репетиции. Эмилиана Партони будет уже там, и из холла отеля «Савой» он услышит ее распевки.
В темноте Орландо указательным пальцем покрутил ручку радиоприемника. Может быть, повезет нарваться на какую-нибудь идиотскую песенку — это было бы идеально. Какой-то голос говорил на немецком… Проблемы черной металлургии. Кто мог это слушать в час-то ночи? Стрелка пробежала почти весь диапазон. Больше ничего, тишина. Наконец ему удалось поймать старый джазовый мотивчик, и он оставил рыдать гнусавый и безнадежный саксофон. Ветер обдувал его лицо, и Орландо немного прикрыл окно. Он пошевелил ногой, разминая затекшую поясницу, и поудобнее устроился на сиденье. Чувствовал он себя великолепно. Притормозив на повороте, певец въехал в театральную деревню. Клумбы под каждым окном были густо усажены цветами, которые ночью выглядели вырезанными из серого камня. Казалось, никогда эти места не вернутся к жизни, никогда не спадут злые чары — за закрытыми ставнями все было мертво, и никакому рассвету не разбудить эти пустынные места.
Он принялся насвистывать сквозь зубы. На вершине одного из холмов машина вдруг окунулась в серебристую дымку. Скользя над горизонтом, диск луны обдавал металлическим светом очертания гор. Орландо Наталь подумал, что завтра будет хорошая погода.
Саксофон затих. Нет, определенно, его никогда не утомят эти ночные поездки.
Когда мотор умолк, площадь освещал только лунный свет.
Орландо вышел, вдохнул свежий воздух, струившийся вдоль холмов, и ему показалось, что это и есть центр вселенной. И он здесь — единственное человеческое существо.
Крыши сверкали, а под их навесами царил мрак.
В окнах отеля было темно.
Такое случилось впервые.
Обычно на фоне темного фасада выделялся большой светящийся прямоугольник высокой стеклянной двери; он знал, что свет зажгли именно для него, это было своеобразным приветствием.
Решив пока не трогать два чемодана, которые портье поставил в багажник, он переступил две ступеньки, ведущие к «Оперхаусу». Определенно, что-то не так.
Немыслимо, чтобы этот маленький, гибкий и юркий человечек, который управлял отелем и имя которого он забыл, решил не выходить на крыльцо, чтобы лично его поприветствовать. Во время последнего пребывания Орландо в этих местах этот постоянно подпрыгивающий человечек, которого невозможно было представить без галстука… — как же все-таки его зовут? — в порыве энтузиазма напел как-то несколько тактов из «Рыцаря розы», но тут же хлопнул себя ладонью по губам, как будто изрек ужасную непристойность. Покраснев как рак — раки, к слову, были фирменным блюдом отеля, — он пробормотал: «Петь при вас, господин Орландо!» В ответ Орландо заверил, что управляющий обладает премилым баритоном. Тем самым певец привязал к себе управляющего нерушимыми узами вечной благодарности.
