— Какой узел, тетя Даша? — спросил Сережка.
— Совхоз наш, рабочие — они как узел. Немцам хотелось бы распустить его на нитки, по-всякому подходят: и так, и сяк, и руками, и зубами, — а не берет… Ну, садитесь ужинать.
За ужином Люба, сверкая черными глазами, похвалилась брату:
— Я хотела на птицеферме диверсию устроить…
— Ты посмотри на нее! — поднял брови Сережка. — Какую?
— Хотела колодец завалить, мусором засыпать.
— Вот глупенькая, — усмехнулась тетя Даша.
— Но Марийка меня отговорила. Это наша соседка, вот через стенку, — объяснила Люба брату. — Она тоже на птицеферме, она и при наших там была…
— Самая лучшая моя ученица, — сказала тетя Даша. — Мария Силовна.
— «…не надо, говорит, Люба, этого делать. Немцы, говорит, были — и нет их, и воды им этой не пить, а нам потом придется копать новый колодец. Колодезный дед Кошка, говорит, съел бы меня за это!..» Потеха!
— Она в отца пошла такая рассудительная, — сказала тетя Даша. — Отец ее, Сила Гаврилович, — мастер на все руки: и сапожник, и столяр, и стекольщик, все корпуса на ферме остеклил. Предусмотрительный человек! Перед тем как пришли немцы, он все стекла в корпусах ночью вынул и где-то закопал до того дня, когда наши вернутся. Теперь окна соломой заткнули. Свинарки мерзнут, а терпят.
— А если бы шеф узнал, погнал бы его в лагерь? — спросила Люба.
— Разве тут один Сила Гаврилович такой?.. Тут почти все… Один части трактора вроде бы «затерял», другой камень на мельнице так приспособил, что только отруби свиньям можно молоть. Если бы шеф начал до всего докапываться, ему пришлось бы весь совхоз гнать в лагерь. Потому что каждый — как умеет — сопротивляется. Шеф и рад бы нас всех перевешать, да невозможно: надо же кому-то в имении работать, без рабочей силы им не обойтись.
После ужина тетя Даша собралась в свинарник на ночное дежурство.
— Ты, Люба, хозяйничай тут без меня. Сережку на лежанке положи, он ведь с дороги… Трубу закроешь, дверь заприте. А я пойду уж свиней стеречь, может, пока сало на них нарастет, и наши вернутся…
Оставшись с глазу на глаз с сестрой, Сережка рассказал ей, зачем он, собственно, пришел. Внешне кажущаяся легкомысленной, Люба на самом деле была серьезным и надежным товарищем, умела удивительно честно беречь тайны, и Сережка во многом ей доверялся. И сейчас, польщенная доверием брата, девушка просияла.
— Я позову Марийку. — Она уже хотела постучать в стену, но Сережка задержал ее руку. — Не беспокойся, не бойся, — успокаивала Люба брата, как взрослая. — Марийка совсем, совсем наша! Надежнейшая из надежных! Ты ее еще не знаешь, Сережка! Я б тебе рассказала о ней одну тайну, но это было бы нечестно с моей стороны. — Люба важно поджала губку.
— Если она и в самом деле наша, «надежнейшая из надежных», то какие еще могут быть тайны? — выставил Сережка свои аргументы.
Люба подумала и, вероятно, согласившись с этим, наклонилась к брату и, хотя они были в комнате только вдвоем, зашептала на ухо:
— Она знамя хранит!
— Что? Какое знамя? — Парень ничего не понимал.
— Знамя, настоящее знамя! Ой, как это здорово, Сережка! Я позову ее, пускай она сама расскажет тебе. Это у нее выходит складно, как сказка!
— Сама сначала расскажи.
— Вот слушай. Еще осенью, когда сюда только вступили немцы, на птицеферму к ней зашли двое наших напиться. Оба со шпалами, видно, командиры. Только руки у них все в ранах и лица обожженные. Напились, поблагодарили, еще и спросили Марийку, как ее зовут. Один подает блокнот, говорит: напиши, как зовут. Потому что они глухие и ничего не слышат. И она написала: Мария Силовна. Это ее до войны весь совхоз так звал по отчеству, потому что она была знатной, ее куры неслись лучше всех… Куры ее любят; когда она идет через двор, вся ферма за ней влет, а некоторые даже на плечи садятся!
— Ты короче, — прервал сестру Сережка. — Ты о знамени говори.
— Вот они напились и пошли степью. Идут себе, не оглядываются, а глухие ж, бедняги, оба и не слышат, что за спиной у них по большаку уже мотоциклы др-р! др-р! др-р!
— Ну?
— Ну, догнали — и на месте обоих… бах-бах. А Марийка все видела с фермы и, как только немцы поехали дальше, помчалась к командирам. Осмотрела их, думала, что живые, — нет, не живые. И видит: на спине одного из-под гимнастерки, посеченной пулями, как будто кисточка золотая. А это у него в сорочке знамя было зашито! Распорола Марийка сорочку и вынула знамя. А оно насквозь пропиталось кровью, еще теплое и тоже пробито пулями. На нем портрет Ленина вышит и написано: танковый полк!..
Сережка вздрогнул:
— Где оно?
— Не знаю… Не перебивай!.. Она где-то его спрятала, и никто не знает… А командиров Марийка и девчата-доярки похоронили вечером. Обмыли лица водой, перевязали рушниками и там же похоронили.
— Позови ее! — сказал Сережка.
Люба постучала в стену.
— Только ты с нею не очень, — предупредила девушка. — Потому что она и обругать может, дорого не возьмет! У нее и отец, — он теперь ходит стеклить по селам, — всех ругает!.. Каждому в глаза высказывает, кто чего заслужил!..
Через минуту на пороге появилась девушка лет пятнадцати, с косами веночком, бойкая, подвижная, с острым носиком в золотистых капельках веснушек. «Словно в солнечных брызгах!» — подумал Сережка. Под ее ситцевым платьицем едва наметились молоденькие груди.
— Знакомься, Марийка, — обратилась к ней Люба, указывая на Сережку, который стоял босиком у стола, — братишка мой, Сережа. Поэт!
Босым парень чувствовал себя неловко. Сережа думал, что Марийка моложе и в ее присутствии он не будет стесняться. Она же, стрельнув на него острыми глазенками, ловко и чересчур крепко для девушки встряхнула его руку.
— Вот он принес, — сказала Люба, с гордостью подавая подруге измятую листовку, которую Сережка перед тем достал из сапога. — Читай!
Марийка читала, медленно расцветая.
— Ой, сколько ж тут освобождено! — наивно промолвила она и глянула на Сережку. — Да какие все названия хорошие!
— Если б там еще Полтава! — Люба всплеснула ладошками.
— Это то, что удалось раздобыть, — с достоинством произнес Сережка. — У меня не одна такая листовка. Я привез их… людям. Разумеется, нашим людям, — подчеркнул он, глядя на Марийку. — Как вы думаете, удастся их здесь распространить?
— Такое спрашиваете! — дернула она плечами. — А почему же нет?
— А кто тут у вас из наших… из самых надежных людей?
Марийка на миг задумалась.
— Дядько Михайло, — начала она медленно, с твердым ударением перечислять. — Оникий Петрович, Винько-водовоз, дед Кишка, бригада столяров, девчата Козловских, кладовщик Левко, дед Герасим, Галя Остаповская, тетка Приська, тетка Устя и тот профессор, что к боровам приставлен, скотник, бабка Чайчиха, бабка Миниха, старший конюх, и второй конюх, и третий конюх, и Шура-воспитательница, и все харьковские, что в общежитии, все пленные…
— У меня не хватит, — засмеялся Сережка. — У меня листовок немного.
— Жаль, — серьезно посмотрела на него Марийка. — Жаль. А еще и в колхоз «Красный маяк» нужно, и в «Волну коммунизма», и в «Колос».
— Туда я не поеду, — сказал Сережка. — На этот раз не поеду.
— Вас никто и не просит. — Девушка взглянула на него чуточку свысока. — Думаете, нам это впервые? Нам не то что афишки, нам харьковские даже целые газеты приносили. Как только принесут, так тато ящик со стеклом под руку — и пошел на села. Там у нас всюду то родичи, то знакомые.
— Теперь родичей стало больше, чем было раньше! — засмеялась Люба, тряхнув черными кудряшками.
— Горе людей роднит, — ответила Марийка как взрослая. — Давайте мне все листовки, а я уж доведу до ума. Сегодня и доведу.
— Как именно? — поинтересовался Сережка.
— Половину сейчас раздам, в общежитие сбегаю к Лиде Кузнецовой, а половину завтра тато на село понесут.
— Мы вдвоем по совхозу пойдем! — подпрыгнула Люба. — Марийка, ты согласна?
— Как хочешь… Где они?
Люба взглянула в Сережкин сапог:
— Нету!
— Сейчас принесу. Я их в дом не беру, держу во дворе, и вы так делайте: мороз закаляет.
Девчата засмеялись.
Накинув на босу ногу тетины калоши, Сережка вышел в сенцы и через минуту возвратился с бамбуковыми лыжными палками.
— А где же листовки? — удивилась Люба.
Сережка с таинственным видом постучал палкой о диван, и из нее, как затвор из винтовки, показалась тоненькая трубочка листовок. Марийка посмотрела на парня, как на невиданного городского волшебника.
— Подумать только! — воскликнула она удивленно.
Сережка с довольным видом запрятал трубочку и передал палку Марийке. Марийка взяла бамбук торжественно, обеими руками. Люба тем временем схватила другую палку и, подражая движениям брата, тоже постучала ею о диван.
