— Я хотел сделать вам сюрприз, — сказал Боссо, усиленно двигая бровями и губами и пытаясь изобразить скромность. — Надеюсь, они вам нравятся…
— Это как раз то, что нужно к нашим платьям, — порывисто ответила Нора и добавила, подталкивая сестру к Боссо: — Ну-ка, поцелуй его… Уж это по крайней мере он заслужил!
Лука, полный самых мрачных мук, увидел, как Марта вытянула шею и коснулась губами красной, щетинистой щеки Боссо. Между тем горничная поставила на стол тарелки с супом, и все четверо принялись за еду. Обе женщины кушали чинно и жеманно, Боссо без церемоний демонстрировал свой прекрасный аппетит, Лука ел неохотно с печальным видом. Эта печаль, эта неохота не ускользнули от Боссо, который был чем-то очень доволен и хотел видеть вокруг только довольных людей.
— Может быть, я ошибаюсь, — начал он неожиданно, вытерев рот салфеткой, — но у вас, наверно, очень меланхолический темперамент!..
— У меня? — переспросил Лука удивленно.
— Да, у вас, — настаивал Боссо, наливая себе вина. Он был счастлив похвастать перед другими своей проницательностью. — Это видно по глазам. Вы смотрите на жизнь не ясным, доверчивым, безмятежным взглядом, вы видите все как бы сквозь темные очки. Все кажется вам безобразным, серым, грязным, угнетающим. Повторяю: может быть, я ошибаюсь, но вы пессимист.
Лука поднял глаза на Боссо.
— Ах, значит, я пессимист, — повторил он с расстановкой, иронически. Занятно, занятно…
— Да, — отвечал Боссо, ничуть не смутившись, — уж позвольте мне говорить прямо: ведь я по опыту и, к сожалению, по возрасту гожусь вам в отцы…
— Мой отец был бедняк, — не удержавшись, перебил его Лука.
Боссо отмахнулся:
— Какая разница? Я тоже был бедняком. И потом, хоть бедность не порок, но часто ее выставляют оправданием… Уж позвольте мне сказать… Вы пессимист, вы не такой, каким должен быть каждый молодой человек, каким был в вашем возрасте я: веселым, уверенным в себе и в жизни, полным надежд и честолюбивых стремлений. У вас все наоборот: вы печальны, ни во что не верите, полны сомнений, вы состарились преждевременно, так и не успев побыть молодым.
Нора, которая с сокрушенным видом, но с явным интересом слушала разглагольствования Боссо, захлопала в ладоши в знак одобрения:
— Браво, Боссо… Он именно такой… Более точного портрета не придумаешь!
Вошла горничная и принесла пудинг, весьма искусно приготовленный и свидетельствующий о том, что сестры привыкли к хорошей кухне. Все взяли себе по куску, кроме Луки, которого разговоры Боссо и снедавшее его беспокойство совсем лишили аппетита.
Боссо продолжал:
— Вы не такой, каким надо быть. Может быть, с вами в жизни случилось что-то такое: слишком рано постигшая вас беда, семейная драма, несчастная любовь…
— Уж говорите просто — несчастная любовь, — сухо перебил его Лука.
— Они остановили нормальное развитие вашего характера, — продолжал Боссо, не обратив внимания на его реплику, — отклонили его, направили в сторону болезненного пессимизма, а не в сторону жизнерадостного оптимизма, который свойствен молодежи или, вернее, скажем прямо, всем нормальным, здоровым людям.
— Итак, — опять перебил его Лука, — значит, я нездоровый человек…
Его собеседник покачал головой, любезный, но непреклонный.
— Дорогой Себастьян, не обижайтесь, но как раз здоровым вас назвать нельзя! Никак нельзя! В вас есть все характерные черты психопата… Впрочем, это часто встречается среди художников и вообще среди людей очень, даже слишком интеллигентных.
Все эти разговоры вызывали у Луки отвращение и жестокую досаду; он не чувствовал себя ни больным, ни пессимистом, наоборот, он был твердо убежден, что подлинный пессимизм и настоящая гниль скрываются под отечески-добродушной личиной Боссо. Но, подозревая, что эта новая демонстрация собственной проницательности нужна Боссо для какой-то корыстной цели, он удерживался от возражений и лишь хотел понять, куда это Боссо гнет.
— Может быть, — отвечал он односложно, наливая себе вина.
— Не может быть, а точно! — возразил Боссо с набитым ртом. — Видите ли, милый Себастьяни, я, повторяю вам, мог бы быть вашим отцом, я научился распознавать людей… Так вот, когда вы явились ко мне, чтобы предложить мне тот проект, я, еще не видя ваших планов, понял, что из этого ничего не выйдет. А все дело в том, что я с первого взгляда как бы сфотографировал вас; этот человек, сказал я себе, пусть он даже замечательный художник, но он пессимист. Что бы он ни предпринял, он видит впереди не успех, а провал. Ему не хватает размаха, веры, энтузиазма, и с ним у меня ничего не выйдет. И в самом деле…
— Что в самом деле? — не мог не парировать Лука. — В самом деле, мы не смогли договориться насчет денег, которые вы хотели затратить. А иначе то ваше здание было бы сейчас уже почти наполовину построено независимо от того, пессимист я или нет. И потом, ведь не я же пришел предлагать вам что бы то ни было, а вы сами позвали меня.
Боссо скривил рот и отрицательно покачал головой:
— Нет, милый Себастьяни, нет, дело обстоит не так, дело обстоит совсем не так… А чтобы вы могли лучше почувствовать реальность, на которую я намекаю, то позвольте мне сказать о себе самом: я тоже был молод, был полон идеалов, надежд. Но только — и в этом вся разница, милый Себастьяни, — я всегда, даже среди самых тяжелых неудач, — а бог видит, сколько неудач я знал! — я всегда упорно оставался оптимистом и видел только хорошее, а не дурное, я верил в свою звезду, которая рано или поздно все равно приведет меня к победе, я был преисполнен веры в жизнь, а не скепсиса, воли, а не безволия. А это великое дело, милый Себастьяни; ведь кто полон веры, тот и другим внушает веру.
"Ах, вот оно что! — подумал Лука. — Это все для Марты". Однако спросил совершенно спокойно:
— Ну а теперь можно наконец узнать, к чему клонятся все эти ваши разговоры?
— Ни к чему, милый Себастьяни, ни к чему, — отвечал Боссо многозначительно. — Вы ведь знаете пословицу: имеющий уши да слышит. Подумайте об этом. Однако, говоря все это, я вовсе не отрицаю, что вы симпатичный молодой человек и отличный архитектор. Но оставим все это и выпьем за здоровье Марты и Норы. Я обещал принести немного шампанского. Выпьем и не будем больше об этом думать.
Они уже принялись за фрукты, и горничная поставила на стол две бутылки шипучего, которое Боссо принес в подарок.
— Откупорьте вы, Боссо, — сказала Нора, которая казалась чрезмерно веселой.
Боссо не заставил себя просить, привычным движением снял с горлышка золоченую бумагу и проволоку, обернул руку салфеткой и начал выталкивать пробку снизу вверх.
— Осторожнее, сейчас выстрелит, — шутливо предупредил он женщин и мрачно нахмурил брови, то ли боясь выстрела, то ли потому, что ему мешал дым от торчавшей у него во рту сигареты. Лука заметил, что Марта, хотя и оставалась еще серьезной и озабоченной, подалась немного назад, сморщив лицо и как будто готовясь к тому, что сейчас в ушах ее отдастся страшный грохот. Нора поставила локти на стол и подперла обеими руками свое веселое, раскрасневшееся, возбужденное лицо: шампанское, вечерние платья, подарки, роскошь, деньги — это была ее родная стихия, и, вновь в нее погрузившись, она не скрывала своей радости.
— Внимание! — крикнул Боссо.
Пробка выскочила, взлетев над столом, из горлышка хлынул фонтан белой кипящей пены. С довольной улыбкой, не поднимая головы, которую она положила на руку, Нора взяла свой бокал и протянула его первой. Боссо встал, методично наполнил четыре бокала, потом поднял свой бокал в ярком свете люстры.
— За здоровье брюнетки и блондинки, Марты и Норы! Ну, Себастьяни, бросьте ваш пессимизм и выпейте тоже.
Ему ответило глухое ворчание грома, такое протяжное, что у Луки невольно возникла мысль: сколь обширен и высок свод грозовых туч, под которым оно перекатывается! Должно быть, проливной дождь идет не только над городом, но и над всей округой — вплоть до моря, до гор; наверно, в черном небе происходит настоящее сражение — с грохотом, вспышками, немыми маневрами туч, перебирающихся от одного края горизонта к другому сквозь завесу ливня. Стекла задрожали, весь воздух в комнате сотрясся. Охваченный внезапным возбуждением, Лука тоже вскочил на ноги, подняв бокал.
— За мое здоровье и за здоровье Марты — моей жены! — выкрикнул он. — И пусть сгинут и провалятся наши враги! — И он порывисто, так что половина вина пролилась ему на пиджак, поднес бокал к губам и осушил его залпом.
Он сам не сознавал ясно, для чего бросил этот вызов; смутно надеялся он посеять раздор между собою и Боссо, чтобы жестокая ссора прояснила положение, которое с той минуты, как его противник вошел в дом, стало двусмысленным и угрожающим. Но, к его великому изумлению, Боссо, который пил, многозначительно глядя на Марту, сделал вид, что не слышал его, и даже не обернулся. Нора тоже не обратила на него внимания, она пила жадно, скосив глаза в пенящееся вино, и подняла их только тогда, когда увидела дно бокала. Значит, они так уверены в успехе, подумал он, что им и дела нет до его слов и поступков, и они позволяют ему изливаться как угодно, словно дурачку, которому разрешают разглагольствовать, потому что никто его не принимает всерьез. Терзаемый сомнением, он постарался встретиться глазами с Мартой и тут же испытал острую боль, видя, как она боязливо избегает его взгляда. Тогда его подозрение перешло в уверенность: каким-то образом им обоим, Норе и Боссо, удалось уговорить слабую и пассивную Марту изменить решение; как и два года назад, он терял любимую женщину, на этот раз безвозвратно.
