было, и остались мы одни-одинешеньки в бедных наших Севеннах.
Свидетельством своим я не уклонился в сторону, не зря я потратил время, рассказывая о судье Пеладапе, не было суетным удовольствие, при сем испытанное мною, и, право же, ни единым словом я не поставил преграду вдохновению. Не ведая, кто будет читать мое повествование, я заранее прошу о снисхождении; пусть же тот, кому доведется разбирать сии строки, милостиво простит мне, если я чересчур пространно говорю о том, что и без меня он знает очень хорошо, или слишком кратко повествую о том, что ему известно плохо, — пусть примут в соображение, что мне вернее всего рассчитывать надо на читателей, кои появятся не скоро и придут издалека. Читатель, коего предвечный пошлет мне, пройдет, быть может, путь более дальний и в более долгий срок, нежели тот юноша, подмастерье плотника, что встретился мне прошлой весной: он шел из Руэрга, где прожил зиму, но о наших бедах услыхал лишь после того, как миновал плоскогорье Косс Нуар, и слухам, дошедшим тогда до него, не поверил. Прежде всего задал он такой вопрос: как могли вы устоять против сговора столь могущественных врагов, перенести столь свирепые гонения, задуманные на погибель вашу? Как же уцелели еще обитатели Севенн? Читатель! Ужель и ты так спросишь? Или ты не вник в мои слова, или мне изменило вдохновение и мой рассказ пошел вкось и вкривь, или же ты весьма схож с упомянутым плотничьим подмастерьем, а значит, для тебя полезен будет даже сей бледный портрет женолакского судьи, мэтра Фостена Пеладана, каковой никогда не высказывался ни в защиту, ни против чего-либо, во всем показывал как изнанку, так и лицевую сторону, и хоть был служебным лицом, обязанным посылать людей на костер и на виселицу, а сам, лукавец, скупился на веревки для виселиц и на дрова для костров, умел без героизма спасать жизнь гонимых, ловко пуская в ход промедление, небрежность; тихонько, бесшумно связывал свои петельки, как вяжут чулки паши старушки на посиделках в самых глухих деревнях, и всегда оставался добрым человеком. Мой плотничий подмастерье, как ему казалось, понял, что и католики и протестанты не очень-то жаждут убивать друг друга. Кто знает! Господи, молю тебя лишь об одном: оставь для нас кое-где таких людей, как Фостен Пеладан, — да еще хоть немного таких папистов, которые опускают голову перед виселицами, где качаются трупы гугенотов, а наша твердость, наша вера сделают остальное, и живы будут Севениы!
Придется мне возвратиться к началу моей службы у судьи города Женолака{27}, не столько из-за меня самого, а из-за городских мальчишек, поначалу чуравшихся меня из-за моего мнимого родства с Пеладанами. Женолакские мальчишки втайне объединялись в отряды и сами выбирали себе атамана вроде того, как пастухи выбирали старшого, — вожаком был избран Пьеро Пужуле, самый быстропогий парнишка на всех Лозерских горах.
Даже когда они узнали о моей вере, Пужуле решил меня испытать и для сей цели натравил меня на Дидье Пеншинава. Будь сие во времена мирные, сражение, произошедшее меж нами, долго вспоминалось бы в хронике ребячьей жизни в Севеннах. Мне никогда не случалось драться, и я не знал о своей силе. И вот я узнал свою силу так же, как ее испытал на себе правнук старика Пеншинава, когда отряд Пужуле натравил меня на долговязого Дидье, заявив, что он главарь всех ребят-папистов, племянник соборного причетника и дальний родственник аббата Шайла. Силой своей я был изумлен не меньше, чем Дидье, но мне-то сие открытие доставило удовольствие в противоположность противнику моему, коего я так здорово отколошматил, наставил ему таких синяков, что для починки сего церковного певчего вызван был из Вильфора знаменитый в таких делах цирюльник. Ни жалоб, ни доносов за сим не последовало, ибо ни в католическом, ни в гугенотском ребячьем лагере до таких пакостей еще не доросли.
Вступив победоносно в отряд Пужуле, именовавший себя «Иисусовы дети», я посвящен был в его тайны, его обычаи, историю его подвигов, из коих самой достославной проделкой была история с мулом маркизы де Порт{28}, у которого «Иисусовы дети» отрезали хвост. Отряд даже избрал своим патроном легендарного героя наших мест, знаменитого капитана Мерля, некогда отлившего огромную пушку из бронзового колокола «Бесподобный», снятого с соборной колокольни в Менде.
Обычным предметом насмешек для «Иисусовых детей» было городское ополчение Женолака, производившее ученье на площади Коломбье под командованием мессира Солейроля де Рош. Ученье проводилось по воскресным дням, благодаря чему и все действующие лица и зрители этой комедии бывали в сборе. Случалось, что с улицы Пьедеваль выскакивал разъяренный бык и с разбегу прорывал ряды «давних католиков», стоявших под ружьем; а то их приводил в безумный страх колокол доминиканского монастыря, вдруг начинавший бить тревогу; взорвавшаяся ярмарочная хлопушка, всегда неизвестно кем и откуда брошенная, повергала наших храбрых воинов ниц, и они падали брюхом на землю; а то внезапно загоралась освященная хоругвь или слетал парик с головы командира, или жеребцы трех бригадиров — трех братьев Пеншинавов — сбрасывали своих всадников и мчались вслед за разгоряченной кобылой, как бы случайно пробегавшей поблизости; а то разрывался мушкет, или в учебной атаке первая линия атакующих, споткнувшись о протянутую веревку, валилась на землю; иной раз в касках ополченцев оказывались тухлые яйца, во флягах — навозная жижа или под кирасы забирались шершни, — короче говоря, каждое воскресенье какая-нибудь нежданная шуточка доставляла людям на всю неделю повод для насмешек втихомолку.
* * *
Бог весть, как это случилось, но мало-помалу наши сборища врагам на позорище, происходившие всегда в каштановой роще, изменились — все пошло на иной лад: они превратились в молитвенные собрания. Переносить мученья в этом возрасте вдвойне тяжко; кроме того, собираться нам было куда легче, нежели нашим родным — драгуны, не дававшие им шагу ступить, не обращали внимания на детвору; надо также сказать и о нашей внутренней свободе: не зная ни пасторов, ни церквей, мы не были, в противоположность взрослым, проникнуты страхом нарушить заведенные порядки и считали вполне законными наши сборища, рождавшиеся сами по себе, как родники из земли.
Худо ли, хорошо ли это, но должен признаться, что я но последнюю роль играл в сих сборищах. Во-первых, я каждый вечер мог сообщать сведения о тех ордонансах и решениях властей, с коих делал списки, а затем я привел моих сотоварищей к священному писанию, от коего их отвратило домашнее чтение по складам одних и тех же мест.
