Московский архиерей удивился, но спросил, не хочет ли кто-нибудь еще подписать это послание. Снова повисло молчание. И вдруг с места поднялся самый почитаемый в обители старец, архимандрит Серафим.
— Где подписывать? — как всегда кратко спросил он.
Подошел и поставил свою подпись. За ним подписали духовники и остальные монахи. Несколько монахов воздержались.
Эта история о так называемой «десятке» — ушедшей братии — еще долго с горечью вспоминалась в обители. Особенно тяжело было в первые дни после их ухода, когда на братской трапезе за столом зияли пустующие места.
Через много лет один из членов этой «десятки», иеромонах Антоний, сам ставший наместником Герасимо-Болдинского монастыря, так говорил, обращаясь к своей не всегда усердной братии (монолог этот был напечатан в одной православной газете): «Нет на вас наместника Гавриила! Надо бы вам Гавриила хотя бы на месяц! Вы бы узнали, что такое монастырь. Владыка Гавриил — не жадный, добрейший человек, любил дарить подарки, принимать гостей, но характер у него жесткий. И еще: владыка Гавриил — человек глубоко верующий. Я вспоминаю, как он молился: службы были всегда насыщенные, торжественные, продолжительные. А характер у него был, конечно, не мед. Впрочем, я считаю, что, если бы я попал в его шкуру, я поступал бы так же, как и он. Потому что по-другому нельзя было тогда поступать».
Можно ли было на самом деле поступать так или нет, это, конечно, особый вопрос. Как говорил один мой знакомый врач «характер не лечится». И вслед за коротким относительным затишьем, наступившим после ухода «десятки», всем в монастыре стало ясно, что наместник ничуть не изменился.
Для отца Гавриила, выбравшего монашеский путь в шестнадцать лет, храм и вообще Церковь были самым что ни на есть родным домом. И он абсолютно естественно ощущал себя в монастыре безраздельным хозяином и всевластным домоправителем, поставленным на послушание наместника Самой Царицей Небесной, Покровительницей обители. Он очень по-своему, но остро и живо чувствовал ответственность перед Господом за монастырь и за вверенную ему братию. А что думают о нем другие, его совершенно не интересовало. За тринадцать лет наместничества он ни разу не брал ни дня отпуска или выходных и держал всех в суровой узде. Хотя сегодня многие в Печорах вспоминают, что за этой его жесткостью и даже грубостью скрывалось по-настоящему отзывчивое сердце. Отец Гавриил, как впоследствии выяснилось, тайно помогал многим людям, без преувеличения, сотням печерян. Это теперь мы, тогдашние послушники, понимаем, что наместнику не было никакого интереса да и времени зловредно придираться к нам, как тогда казалось. Попросту отец Гавриил не терпел расхлябанности, а еще больше — безответственности и небрежности в Божьем деле. Но все-таки характер у него и правда был, мягко говоря, не сахар.
В те дни, когда я усердно постигал премудрости ухода за коровами и телятами и совершенствовал технику уборки навоза, меня вызвал отец благочинный и объявил, что с завтрашнего дня я становлюсь еще и иподьяконом у наместника архимандрита Гавриила.
Это прозвучало как гром среди ясного неба. Быть иподьяконом у наместника считалось самым страшным послушанием в монастыре. Хотя обязанности иподьякона были совсем не сложными: во время богослужений помогать наместнику облачаться в священнические одежды, держать пред ним Служебник с молитвами да подавать настоятельский посох. Но, зная грозную натуру отца Гавриила, все очень меня жалели. Отец Иоанн отправлял меня на первую службу, как провожают на войну. И действительно, ни один мой самый незначительный просчет не проходил даром.
Итак, после ночной смены на скотном дворе я должен был привести себя в порядок перед литургией и идти на послушание в алтарь. Но как я ни отмывался под душем, въевшийся запах коровника до конца отбить не удавалось.
— Фу, Георгий, ну почему от тебя все время несет этим навозом?! — всякий раз морщился отец наместник, как будто не знал, что именно по его благословению я ночь напролет убирал за тридцатью коровами, быком и десятком телят.
Он даже специально завел в алтаре бутыль с французским одеколоном и обильно окроплял меня, прежде чем я приступал к своим обязанностям.
Так что если иподьяконствовать я приходил, распространяя вокруг себя сугубо сельские ароматы, то в коровник после службы возвращался, напротив, источая тончайшие французские благовония, — к большому неудовольствию моих коров.
+ + +
В одной древней монашеской книге рассказывается:
«Однажды старец взял сухое дерево, воткнул его на горе и приказал Иоанну ежедневно поливать это сухое дерево ведром воды до того времени, как дерево принесет плод. Вода была далеко от них. Утром надо было идти за нею, чтоб принести к вечеру. По истечении третьего года дерево прозябло и принесло плод. Старец взял плод, принес в церковь к братии и сказал им: приступите, вкусите от плода послушания».
Эта история произошла полторы тысячи лет назад в египетском монастыре во времена первого и великого христианского монашества. Но и в последующие столетия, вплоть до наших дней, подобных примеров силы искреннего послушания — великое множество. Только сегодня духовники, если и будут требовать беспрекословного послушания, то в самых что ни на есть исключительных случаях. И не столько потому, что теперь меньше истинных подвижников-старцев, а от того, что нет истинных послушников.
Вообще, подлинный, а не притворный, разыгрывающий роль старца духовник всегда будет советовать, убеждать, порой настаивать, но никогда не станет подавлять волю христианина. А от священника, который настырно требует беспрекословного послушания во всем, и вовсе надо бежать, как от беса.
В Церкви различают то, что называется благодатным духовным послушанием старцам и духовникам (если, конечно, это истинные старцы и духовники), и дисциплинарное, административное послушание церковному священноначалию. Помню, как в некоторых случаях отец Иоанн и другие старцы посылали за ответом на какие-то вопросы к отцу наместнику, говоря, что через него, как через игумена монастыря, Господь откроет Свою волю.
Но есть ли у монашеского послушания границы? Как говорил отец Иоанн, священноначалия следует слушаться всегда и во всем. Вплоть до того, когда повеление, например, игумена, кажется непонятным, нелогичным, даже опасным для жизни. На свете есть только один повод, когда послушник может, и не просто может, а должен, оказать неповиновение, говорил отец Иоанн. Это если приказание противоречит евангельским заповедям. Но такого, слава Богу, на моем веку не случалось.
А в остальном — и правда послушание до смерти. Бывало и такое.
Печоры представляли собой удивительно чистый и уютный городок, с особым укладом, сложившимся за века вокруг древнего монастыря. Здесь счастливым образом сочеталась православная культура церковной Руси и бытовая аккуратность соседней Эстонии. Помимо того что в Печорах — в отличие от большинства советских городов — было необычайно опрятно и красиво, здесь даже в восьмидесятые годы молодые люди, собиравшиеся по вечерам на скамеечках, вставали, когда мимо проходил пожилой человек. Основную часть печерян составляли люди верующие. Сквернословия на улицах нельзя было услышать. Двери в домах, отлучаясь, здесь, как правило, подпирали палочкой, а если и закрывали на ключ, то не таясь клали его под половичок.
Наверное, кому-то из руководящих товарищей все это показалось ненормальным. Чтобы исправить ситуацию, в один прекрасный день в этом заповедном уголке решили разместить «химиков». Так в те годы называли уголовных преступников, которым после тюрем и лагерей надлежало провести еще несколько лет в спецпоселениях.
Эти «новоселы» сразу привнесли в жизнь города свои нравы. Начались драки, матерщина, поножовщина, невиданное здесь ранее воровство. Дошло до того, что грабители принялись кружить вокруг монастыря, обирая паломников.
Однажды несколько бандитов явились в монастырь, к Святым воротам. Приставив нож к горлу сторожа отца Аввакума, они потребовали на следующий день принести им сто рублей. Аввакум со всех ног примчался к отцу наместнику.
— Что хочешь со мной делай, отец наместник, а я больше туда дежурить не пойду! — вопил дед.
Отец Гавриил лишь грустно взглянул на него и воздел руки к небу.
— Горе мне! — воскликнул он. — До каких дней я дожил! Монах может умереть на святом послушании — и отказывается от этого. Кто умирает на послушании, сразу восходит в Царствие Небесное! Горе мне, до чего я дожил…
Эти слова пронзили старика Аввакума как молния.
— Прости, отец наместник! — вскричал он. — Я все понял! Да я за святое послушание… Благослови!
И, получив от отца наместника благословение, Аввакум решительно зашагал к Святым воротам — умирать.
