Однажды Таффи заметил, обращаясь к Лэрду:
— Черт возьми! Будь я проклят, если Трильби не самая красивая из всех женщин, каких я знаю! Она выглядит, как великосветская дама, переодетая в костюм гризетки, а временами почти как жизнерадостная святая. Она восхитительна! Господи боже! Если б она обнимала меня, как вас, я бы не вытерпел! И разразилась бы трагедия — ну, скажем, драка с Маленьким Билли!
— Ох, Таффи, дорогой мой, — отвечал Лэрд, — когда эти точеные руки по-сестрински обвиваются вокруг моей шеи — бна обнимает не меня!
— И притом, — подхватил Таффи, — какой же она молодец! Ведь она справедлива, прямодушна и благородна, Как мужчина! А когда рассуждаешь с ней о разных разностях — так приятно ее слушать! Наверное оттого, что она ирландка. К тому же она всегда правдива.
— Как если б она была шотландкой! — сказал Лэрд и хотел подмигнуть Билли, но Билли в это время отсутствовал.
Даже Свенгали заметил происшедшую с ней странную метаморфозу.
— Ах, Трильби, — говорил он по воскресеньям, — какая вы красавица! Вы сведете меня с ума! Я обожаю вас! Мне нравится, что вы похудели: у вас такие красивые кости! Почему вы не отвечаете на мои письма? Что?! Вы их не читаете? Вы сжигаете их не читая.? А я-то… Проклятье! Я забыл! Гризетки Латинского квартала не умеют ни читать, ни писать; они умеют только отплясывать канкан с грязными, мелкими, паршивыми обезьянами, которых они принимают за мужчин. Дьявольщина! Мы, немцы, научим когда-нибудь плясать под другую дудку этих паршивых обезьян! Мы им сыграем музыку для танцев! Бум! Бум! Получше, чем возглас этого лакея из кафе «Ротонда», а? И гризетки Латинского квартала будут наполнять наши стаканы белым винцом, «милым белым вином», как говорил ваш жалкий поэт, проклятый де Мюссе, «который оставил позади такое блестящее будущее»! Ба! Что вы, Трильби, знаете об Альфреде де Мюссе? У нас тоже есть поэт, моя Трильби. Его зовут Генрих Гейне. Он еще жив, он живет в Париже на маленькой улице неподалеку от Елисейских полей. Весь день он лежит в постели и щурит глаза, как какой-нибудь граф, ха-ха! Он обожает французских гризеток. Он женился на одной из них. Ее зовут Матильда, и у нее такие же чудесные ножки, как у вас. Он и вас обожал бы за ваши прекрасные косточки; он пересчитал бы их все — он такой же весельчак, как я. Ах, какой из вас выйдет прекрасный скелет! И очень скоро, потому что вы не хотите даже улыбнуться Свенгали, который сходит с ума от любви к вам. Вы сжигаете его письма не читая! У вас будет премиленький стеклянный ящик — для вас одной — в музее медицинского института, и Свенгали явится в своей новой шубе на меху, покуривая большую гаванскую сигару, и оттолкнет с дороги грязных эскулапов и заглянет через ваши глазницы в глупый пустой ваш череп, и в ноздри вашего большого, костлявого, гулкого носа, и в нёбо большого рта, с тридцатью двумя большими английскими зубами, и поглядит сквозь ваши ребра в грудную клетку, где находились когда-то могучие легкие, и скажет: «Ах, как жаль, что она была не музыкальнее, чем кошка!» А потом взглянет на ваши безжизненные ноги и скажет: «Ах, как она была глупа, что не отвечала на письма Свенгали!» И грязные эскулапы…
— Замолчите, идиот проклятый, или я немедленно переломаю ваши собственные кости! — заявлял, услыхав его речи, вспыльчивый Таффи.
И Свенгали, ворча, садился играть похоронный марш Шопена, исполнял его божественно, лучше чем когда бы то ни было, а когда начиналась прелестная певучая медленная часть, он шептал Трильби: «Это Свенгали приходит поглядеть, как вы лежите в вашем стеклянном ящике!»
Разрешите мне прибавить, что этот злобный бред, который кажется здесь довольно безобидным, производил самое зловещее впечатление, когда Свенгали бормотал по-французски с сильным акцентом, хриплым, гнусавым скрежещущим голосом, напоминавшим воронье карканье, и при этом скалил большие желтые зубы, щуря наглые черные глаза под тяжело нависшими веками.
К тому же под звуки прелестной мелодии он, отвратительно гримасничая, изображал, как с жадным одобрением перебирает все ее косточки. А когда взор его опускался к ее ногам, он паясничал столь откровенно, что это становилось уже совершенно нестерпимым.
Трильби была неспособна оценить его остроумие, от его язвительных шуток ее бросало в дрожь.
Он казался ей могущественным злым демоном, и когда Таффи подле не было (один Таффи умел держать его в повиновении), он угнетал и подавлял ее как кошмар — и снился ей гораздо чаще, чем Таффи, Лэрд и даже Маленький Билли.
Так текли дни за днями, приятно и безоблачно, без особых перемен и происшествий, до самого рождества.
Маленький Билли редко говорил о Трильби, так же как и Трильби о нем. В мастерской на площади св. Анатоля по-прежнему работали каждое утро, начинали и заканчивали картины — небольшие полотна, не отнимавшие много времени. Лэрд писал сценки боя быков, в которых бык никогда не фигурировал. Он отправлял их в Данди, откуда был родом и где их охотно покупали. Таффи рисовал трагические небольшие картины из жизни парижских трущоб: нищих, утопленников, самоубийц, отравления газом или ядом; отсылал свои' произведения куда придется, но никто их не покупал.
Все это время Билли работал в личной мастерской Карреля и выглядел озабоченным и вполне довольным, когда все они встречались за обеденным столом, но был менее разговорчив, чем обычно.
Он всегда был наименее словоохотливым из трех, больше слушал, чем говорил, и, безусловно, больше думал, чем его друзья.
Днем, как всегда, в мастерскую приходили гости, фехтовали, занимались гимнастикой или боксом и ощупывали бицепсы Таффи, которые к тому времени были под стать бицепсам самого мистера Сондоу![14]
Некоторые из посетителей были приятнейшими, замечательными людьми. Кое-кто из них потом прославился в Англии, Франции, Америке, кое-кто умер или женился, пришел к хорошему или плохому концу — каждый по- своему, совсем как об этом пелось в «Балладе о буйа-бессе».
Мне кажется, стоило бы описать некоторых из них теперь, когда мое повествование немного замедлилось, — как замедляет ход поезд во Франции, когда машинист (как и я!) мчится по извилистому длинному туннелю, — а в конце его не видит просвета.
Мои скромные попытки дать им характеристику послужат, возможно, полезным вспомогательным материалом для их будущих биографов. К тому же, как убедится вскоре читатель, у меня есть на это и другие причины.
Был среди них Дюрьен, самый преданный из поклонников Трильби — в силу понятных причин! Выходец из народа, великолепный скульптор и прекрасный человек во всех отношениях, такой хороший человек, что о нем можно рассказывать короче, чем о ком бы то ни было. Скромный, серьезный, простой, непритязательный, высоконравственный, неустанный труженик. Он жил для искусства и, пожалуй, немного для Трильби, жениться на которой почел бы за счастье. Он был Пигмалионом, а она его Галатеей, но, увы, ее мраморное сердце никогда не забилось для него!
Теперь дом Дюрьена один из лучших особняков близ парка Монсо; жена его и дочери одеваются лучше всех в Париже, а он — один из счастливейших людей на свете, но никогда не позабудет он свою бедную Галатею…
«Красавицу с беломраморными ногами и ступнями, как розовые лепестки!»
Был там и Винсент, янки, студент-медик, — вот уж кто умел и работать и веселииься!
Он стал одним из знаменитейших окулистов, и многие европейцы пересекают теперь Атлантический океан, чтобы посоветоваться с ним. Он все еще умеет веселиться, и когда с этой целью сам пересекает Атлантический океан, ему приходится путешествовать инкогнито, дабы не омрачать часы досуга докучливой работой. Дочери его так красивы и образованны, что даже английские герцоги вздыхают по ним понапрасну и не годятся им в мужья. Молодые красавицы проводят свои осенние каникулы, отвечая отказами на предложения руки и сердца со стороны британских аристократов, по крайней мере так рассказывает светская хроника в газетах, и я вполне верю ей. Любовь не всегда слепа, а если б это и было так, то Винсент именно тот эскулап, кто мог бы излечить сей недостаток.
В прошлом он лечил нас всех даром, выстукивал, выслушивал, заставлял высовывать языки, прописывал лекарства, назначал диету, предостерегал от опасностей и даже указывал, где именно они таятся. бднажды, глубокой ночью, Маленький Билли проснулся весь в холодном поту и решил, что умирает. Перед этим он целый день хандрил и ничего не ел. Кое-как одевшись, он потащился в отель, где жил Винсент, разбудил его со словами: «О Винсент, я умираю!» — и чуть не грохнулся в обморок у его кровати. Винсент подверг его тщательному осмотру и заботливо расспросил. Затем, взглянув на свои часы, он изрек: «Уже половина четвертого! Поздновато, но ничего. Послушайте, Билли, вы знаете Центральный рынок по ту сторону реки, где торгуют овощами?»
