Однако ни роскошный фаэтон, ни позднее вставание отнюдь не означали, что присущая Уильяму практичность истого янки изменила ему под тлетворным влиянием большого города и что он был менее солидным и уважаемым человеком, чем его отец, старый Джордж. Уильям был церковным старостой, по-прежнему читал молитву перед обедом и ходил в театр только тогда, когда давали «Бен Гура».[30]
Для сына Уильям Дау мечтал о большем. Сам он имел только начальное образование, дело, в котором он состоял, было всего лишь небольшое агентство по купле — продаже и страхованию недвижимой собственности, а жили они в приземистом двухэтажном кирпичном домике, стоявшем в скучном ряду таких же краснокирпичных домов. Нет, Сидни будет учиться в колледже, он станет врачом, священником или адвокатом, он поедет в Европу путешествовать, будет жить в трехэтажном сером каменном доме на одной из Сороковых улиц в Манхэттене, и у него будет фрак — ходить на шикарные, хотя и респектабельные вечеринки!
Уильям только один раз в жизни надевал фрак — на бал, устроенный благотворительным обществом «Чудаков», да и то брал его напрокат.
Для того, чтобы его Сидни когда-нибудь сподобился этих великих благ, Уильям Дау трудился не покладая рук, отказывая себе во многом и уповая на милость божию. Во всем, что касается будущего их сыновей, американцы столь же героически честолюбивы, как и шотландцы, и порой столь же беззастенчивы и неразумны. Уильям обижался и нередко зло пилил сына: как это Сидни, «пентюх этакий, не понимает, что родители из кожи вон лезут, ничего для него не жалеют». Когда однажды они пригласили на обед знаменитого врача из Колумбия-Хайтс,[31] Сидни только глазел на гостя и даже не пытался произвести на него хорошее впечатление.
— Срам да и только! Ни дать ни взять один из моих мужланов-братцев, которые до сих пор топают по двору с навозными вилами! И что из тебя только выйдет! — бушевал Уильям.
— Мне бы возчиком… ломовым, — промямлил Сидни.
И все-таки даже в этом случае напрасно Уильям выпорол его. После этого мальчик стал еще угрюмее.
Самыми светлыми воспоминаниями Сидни Дау, которому теперь исполнилось шестнадцать лет, были воспоминания о поездках в Вермонт на ферму деда, а в последний раз он был там семь лет назад. В памяти Сидни ферма осталась страной чудес, где обитали диковинные, занятные звери: коровы, лошади, индюки. Сидни тянуло туда, но отец, как видно, терпеть не мог деревни. В Бруклине, если не считать городских конюшен да увлекательных перестрелок камнями, заложенными в снежки, все было противно Сидни. Он ненавидел школу, где ему приходилось втискивать свои длинные ноги под низенькую парту, где он часами глядел мимо учебника географин или с тупой злобой рассматривал бакенбарды Лонгфелло, Лоуэлла[32] и Уитьера,[33] где сердитые учительницы старались втолковать ему, как важно, что А идет быстрее, чем Б, к городу X, еще менее интересному для него, чем Бруклин. Он ненавидел чистые жесткие воротнички и кусачее шерстяное белье, неизменных спутников воскресной школы. Он ненавидел и душные летние вечера, когда от мостовых пахло асфальтом, и холодные зимние вечера, когда на мостовых скользили ноги.
Но он не сознавал, что ненавидит город. Он искренне считал, что отец прав: должно быть, он в самом деле непослушный, неблагодарный мальчишка; и душа его оставалась смиренной, хотя внешне он был неласков и замкнут.
И вот в шестнадцать лет ранним июньским утром на ферме деда Сидни внезапно пробудился к жизни.
Отец отправил его на лето в Вермонт, вернее, сослал его туда в наказание, промолвив сурово: «Вот как поживешь в этой старой лачуге, да поработаешь в поле, да будешь вставать чуть свет, не то, что здесь: лежите, мол, ваше величество, в постели, пока не соблаговолите разрешить горничной прислужить вам, — вот тогда, голубчик мой, оценишь и настоящий дом, и школу, и церковь». Отец говорил так уверенно, что Сидни и сам не ждал от фермы ничего хорошего и всю дорогу, сидя в вагоне для курящих, в едком табачном дыму, чуть не ревел от огорчения, пока поезд медленно тащился, останавливаясь на каждом полустанке.
Сидни приехал в десять вечера; на станции его встретил дядя Роб, крепкий, словно дуб, и почти такой же неразговорчивый.
— Приехал на лето, значит? — сказал дядя Роб и через три мили добавил: — А у нас теленочек. Да, теленочек. — А еще через милю: — Отец здоров?
На этом и кончилась его беседа с дядей Робом.
Семь лет Сидни не бывал в местах более диких, чем Фар-Рокауэй,[34] и безмолвные ночные горы вселяли в него страх. То было оглушающее безмолвие, безмолвие, исполненное затаенной угрозы. Горы по обеим сторонам дороги, врезавшиеся в высокое звездное небо, казались стенами, которые вот-вот рухнут и раздавят его, как человек давит между ладонями мошку. Один раз он даже вскрикнул от страха: при тусклом свете фонаря, прицепленного к днищу фургона, он увидел дикобраза, бежавшего вразвалку через дорогу. Было темно, холодно, неуютно, и у мальчика, привыкшего к веселому шуму и огням города, хотя он и не любил их, тоскливо щемило сердце.
Когда они подъехали к дому, в окнах было темно. Дядя Роб ввел лошадей в сарай и, ткнув большим пальцем в сторону лестницы, проворчал:
— Спать будешь на сеновале. Курить не положено. Возьмешь фонарь, когда распряжем. Не забудь потушить. Курить на сеновале — ни-ни! Устал? Помочь не можешь?
Устал? Да Сидни готов был работать хоть до света, только бы дядя Роб не уходил. Им овладел ужас при мысли, что он останется один-одинешенек в этом зловещем сарае, где били копытами лошади, с хрустом жевали сено проснувшиеся коровы, а над головой слышался писк, царапанье, стук когтей каких-то неведомых диких зверюшек. Сидни нарочно распрягал как можно медленнее, хотя на самом деле умел довольно ловко управляться с лошадьми, потому что конюшни в Бруклине были его излюбленным прибежищем, а конюхи часто разрешали ему помогать им — и даже безвозмездно.
— Ой, дядя Роб, какой-то я косолапый! Ни распрячь, ни чего другого сделать не умею. Семь лет на ферме не был.
— Неужто? Ну, спокойной ночи! Смотри, с фонарем поаккуратнее! И чтоб не курить!
Сарай глядел загадочными, незрячими глазами. Фонарь мигал, и в его неверном свете стойла и наваленные грудой у задней стены плуги, сани, старая упряжь принимали гигантские, устрашающие очертания. Размером сарай был не меньше, чем весь их дом в Бруклине, а в полумраке он казался в десять раз больше. Что было у задней стены, Сидни не мог рассмотреть, ему мерещились там отвратительные чудовища, подстерегавшие его. Зажав в зубах фонарь, а в левой руке свой гранитолевый ранец, он вихрем взлетел по лестнице наверх.
Сеновал, уходивший куда-то в темноту, ввысь, навстречу тесанным вручную стропилам, показался Сидни еще более громадным и зловещим, чем помещение внизу. В одном углу сено отгребли в сторону и поставили там стул, деревянный сундучок и раскладную кровать, на которой лежали два одеяла: шерстяное и зеленое стеганое. Сидни ринулся к кровати и, молниеносно сбросив башмаки и куртку, залез в постель. Фонарь горел до тех пор, пока язычок пламени не превратился в красную полоску тлеющего фитиля. И тогда непроглядный мрак бросился, как зверь, на Сидни.
Закричал петух, мальчик вздрогнул. Мимо с писком сновали какие-то твари. Под стропилами быстро расходились кругами волны мрака, было душно от запаха сена, и… проснувшись, Сидни увидел лучи света, падавшие серебряными стрелами сквозь щели в крыше, и услышал ликующее щебетание ласточек, вивших гнезда под застрехой.
«Ишь ты! Я, значит, заснул!» — подумал Сидни. Он спустился вниз и только тут впервые увидел сарай.
Как у многих нескорых в мыслях, несмелых в речах людей, у Сидни Дау бывали минуты духовного просветления, подобного тому, какое ниспосылалось библейским пророкам. Тогда люди, вещи, явления представали перед ним во всей их целостности, незамутненными, как у людей более умных и бойких, которые вечно думают обо многих вещах сразу. Он увидел сарай — по-настоящему увидел, не просто скользнул по нему взглядом, как это сделал бы обыкновенный городской мальчик. Он увидел, что тесанные вручную, потемневшие от времени стропила прекрасны; что прекрасны стойла, до блеска отшлифованные за полвека боками многих поколений домашних животных, что прекрасны острые, гладкие, блестящие зубья бороны. Но прекраснее всего были животные: коровы и лошади, куры, клюющие зерно в соломе, теленок на привязи у стены. Теленок испуганно подпрыгнул при его приближении, потом стал спокойно разглядывать его удивленными глазами, дал погладить себе морду и наконец лизнул ему руку. Подойдя к воротам сарая. Сидни окинул взглядом долину. Прекраснее даже, чем поросшие кленами и пихтами вершины гор, показались ему горные луга, озаренные лучами раннего утреннего солнца, белые домики, красные амбары.
