И многим из нас уже мерещился пронизывающий инквизиторский взгляд нашего комэски майора Ростовщикова и слышались его слова, произнесенные скрежещущим металлическим голосом: «А вы, рядовой такой-то, поч-чему не пресекли неуставное поведение рядового Правдина?» И далее в этом же роде, Иметь дело с майором Ростовщиковым — бррр! — лучше не надо: тяжелый человек. Хотя никто из нас за восемь месяцев службы в полку на майора Ростовщикова пожаловаться не мог: зря не распекал, не наказывал и вообще ни в чем таком, что могло вызвать к нему нелюбовь с нашей стороны, замечен не был. И между тем его побаивались и не любили. Они с Правдиным чем-то даже походили друг на друга: за Правдиным не водилось глупостей, но слыл он дураком, за майором Ростовщиковым не замечалось жестокости и несправедливости, но слыл он человеком жестоким и несправедливым.
«Психология и диалектика!» — сказал бы подполковник Антипов и добавил бы что-нибудь непечатное.
Итак, во время перекуров мы обсуждали возможные последствия розыгрыша, — довольно вяло обсуждали, потому что последствия казались нам вполне очевидными. Но Правдина никто не винил, а он сидел тут же и безучастно слушал наши рассуждения, словно они его нисколько не касались. Все сошлись на том, что разыгрывать начальство — это все равно, что дергать за хвост бульдога: и не смешно, и тяпнуть может по-бульдожьи.
21. Май 1956 года. Понедельник, после полудня
Ровно в тринадцать-ноль-ноль на лужайке перед штабом полка раздалась команда: «Полк, смирно! Равнение на-а средину!», — и начштаба полка подполковник Харитонов порысил с правого фланга к центру, перешел на шаг, точно посредине строя круто повернул направо и, отбивая подошвы, приблизился к полковнику Ситникову и стоящему рядом с ним капитану Смирнову и доложил, что полк для послеполетного разбора построен. Полетов, правда, сегодня не было, но они были на прошлой неделе, и так уж повелось неизвестно с каких пор, что это построение по понедельникам называлось послеполетным разбором. В другие дни полк не строили…
Выслушав рапорт начальника штаба, «батя» негромко обронил: «Вольно!», подполковник Харитонов, как тот усилитель в радиоприемнике, принятую команду усилил до крика с побагровением лица — и послеполетные разборы начались.
Начались они в звеньях. Перед строем становились командиры звеньев и говорили, кто как летал на прошлой неделе и какие за это время накопились замечания к техническому составу.
Перед фронтом нашего звена бубнил капитан Чайка, и если не вслушиваться в его слова, в которых не было ничего нового, то в уши начинала лезть сумятица голосов — громких и тихих, басовитых и тенористых, хриплых и чистых, ровных и спотыкающихся на каждом слове.
Командиров звеньев перед строем сменили инженеры эскадрилий, инженеров — адьютанты, адьютантов сами комэски, и с каждой сменой голоса становились четче, резче, категоричнее. Наконец, комэски, предварительно рявкнув на свою эскадрилию, чтобы стояла смирно и глазела на середину, печатали шаг по пути, пройденному начальником штаба, и докладывали «бате», что в такой-то эскадрилии послеполетный разбор закончен. Выслушав рапорта всех эскадрилий и полковых служб, «батя» ставил задачу на последующие летные дни. После «бати» слово брал замполит и давал всему партийно-политическую оценку.
Так всегда было, так повторилось и сегодня. Полковник Ситников с высоты своего баскетбольного роста наклонился к капитану Смирнову, все время безучастно торчащему рядом с ним, и капитан Смирнов кивнул головой, сделал шаг вперед, заложил одну руку за борт кителя, слегка оттопырил животик и заговорил:
— Я в вашем славном полку, — говорил капитан Смирнов звонким голосом, — человек новый, и, как новому человеку, мне виднее то, к чему вы привыкли и чего уже не замечаете. Людям это свойственно — не замечать героического в повседневности будничной работы. А я стал сегодня свидетелем, прямо скажу, героического поступка солдат и сержантов первой эскадрильи. Да, именно героического — не побоюсь этого слова! — с пафосом воскликнул капитан Смирнов и выбросил вперед руку — точь-в-точь как на картине одного, не помню какого, художника изображен Ленин. Только на этой картине Ленин изображен на фоне красных флагов и знамен, а наш капитан выступал на фоне обшарпанного двухэтажного здания штаба полка и монументально-неподвижного полковника Ситникова. А так очень даже похоже.
Впрочем, еще более капитан Смирнов, как я уже говорил, напоминал Наполеона, только Наполеон руку, насколько мне известно, вперед не простирал, а если и простирал, то это почему-то историками не зафиксировано. Однако прозвали капитана Смирнова Наполеоном, а не Лениным, не столько из чувства такта, сколько, скорее всего, потому, почему собак, например, у нас называют Джеками и Джонами, а не Иванами и Петрами.
Капитан Смирнов — в отличие от подполковника Антипова — был опытным оратором: произнеся слова по поводу нашего героического поступка, он замер на несколько мгновений с вытянутой вперед и вверх рукой и сделал большую паузу.
Тихий шелест пронесся по рядам, пронесся и замер, и наступила гробовая тишина. Все глаза устремились на капитана Смирнова. Что уж такое прочитал в этих устремленных на себя глазах капитан Смирнов, бог его знает, но голос его зазвенел на самых высоких нотах — он ликовал, этот голос, как ликует скрипка Паганини в «Рондо каприччиозо» композитора Сен-Санса.
Бывают такие минуты в жизни, когда люди, даже с хорошо развитым чувством юмора, юмора этого уловить не в состоянии, то есть когда юмор как бы превращается силой обстоятельств в свою противоположность. Так было и с нами.
Я покосился на Правдина — лицо его было бледно, на губах застыла полупрезрительная ухмылка, и весь он чем-то напоминал мне Мефистофеля, который знает о предстоящем то, чего не может знать простой смертный.
Но меня в эти секунды занимало не будущее: в эти бесконечно долгие секунды, пока капитан Смирнов наслаждался произведенным им эффектом, я думал о том, почему замполит так никому ни слова не сказал об услышанном из уст Правдина до построения полка. Действительно, почему? И почему он говорит так, словно сам вместе с нами «собирал» со взлетной полосы эти жиклеры? Ораторский прием или что-то другое?
А Смирнов, выдержав положенную паузу, заговорил снова, нажимая на самые чувствительные струны человеческой души:
— В нашей армии всегда было правилом, законом, потребностью, делом чести и совести, наконец, приходить на выручку своим товарищам по оружию, когда они в такой выручке нуждаются. Это правило, этот закон выдержали испытание в годы великой войны советского народа с фашистскими захватчиками, они живы и сегодня. Традиции не умирают! Сегодня эту славную традицию поддержали и воины первой эскадрильи. Они выполнили не только свое задание по работе на материальной части, но и помогли воинам батальона аэродромного обслуживания убрать со взлетной полосы раскиданные там по недосмотру жиклеры. И все это своими руками, без всякой техники, хотя лишь немногие воины эскадрильи отличаются мощным телосложением. К тому же, как совершенно справедливо заметили некоторые товарищи, необходимо позаботиться, чтобы к жиклерам были приделаны ручки для удобства их транспортировки. Это усилит боеготовность…
Я смотрел на капитана Смирнова, и мне казалось, что все это происходит в дурном сне. Я много слышал о всяких розыгрышах, когда новичков заставляли бегать с ведром за компрессией, шапкой разгонять перед самолетом радиопомехи; вращая в воздухе куском стального троса, устранять магнитную девиацию, откапывать из-под снега или из-под земли искру, которая будто бы туда провалилась, и многое-многое другое. Известно, что на выдумку наш народ весьма горазд супротив всех остальных народов, вместе взятых, и вся эта гораздость проистекает будто бы по причине вековой отсталости нашего же технического прогресса.
Да, все эти розыгрыши имели место, но имели они место в век поршневой авиации, в дореактивную эру, когда в механики и мотористы брали от сохи, и ушли эти незамысловатые традиции вместе со «старичками», которые тоже пытались нас разыгрывать, да не тут-то было: человек со среднем, а то и среднетехническим образованием про «искру» и куда она может уйти знал больше, чем механики и мотористы прошлой эры.
Но чтобы современного образованного человека поймать на такой залепухе, этого я представить себе не мог. А тут не во сне, а наяву, перед моими глазами, взрослый человек, офицер, командир, второе лицо в полку после «бати» — и клюнул на такого живца! Клюнул и продолжает заглатывать его все глубже и глубже.
Такое не укладывалось в голове. Мне даже стало жаль капитана Смирнова и неловко за самого себя. Я представил, как эта история потянется за ним через всю его жизнь, и всюду будут говорить: «Это который Смирнов? Которого разыграли на жиклерах?» И мне захотелось остановить поток его красноречия, но я не знал, как это сделать, не нарушая армейских условностей и субординации. К тому же, говорил-то он совершенно правильные вещи, если бы не одно но: жиклеры — это совсем не то, что ему наплел Правдин, это всего-навсего калиброванные отверстия в малюсеньких таких шайбочках, дозирующие подачу жидкости или воздуха; дырка от бублика — вот что такое жиклеры.
