Убрал шасси, выпустил – все нормально.
– Какие вопросы? – спросил Ильюшин.
– Мы и так пробовали, и по-другому пробовали, – заявил военпред.
– Что значит – пробовали? – ответил Ильюшин. – У вас есть «Закон Божий»? Все. Спасибо. Толя, мы улетаем.
«Я непосредственно ему подчинялся – конструктор в общих видах, – говорит Иван Васильевич Жуков. – Его кабинет, рядом Черников, где воплощались на бумаге первые его идеи, а дальше комната, которая называлась „Общие виды“, там человек 12, потом стало больше, а те стали начальниками. Он давал четкие указания сделать то-то, и никаких неясностей, никаких споров. Сказал – значит, будет сделано. А не сделаешь, воздаст, жестко спросит. Обиды не было, потому что знаешь, что заслужил. Но уж если похвалит, похвала радовала, потому что исходила от знающего человека. Скуп был и на ругань, и на похвалу».
Чаще не ругал, а переходил на «вы» и по имени-отчеству. Лицо становилось напряженным, бровь поднималась... В своем кабинете не любил работать с конструкторами: «Пойдем к тебе, тут телефоны звонят...»
Спорил и в споре смотрел на работу глазами своих сотрудников, не столько старался убедить спорящего, сколько развить вопрос, чтобы прояснились не только мысли собеседника, но и собственное представление. Любил убежденность и поощрял это качество.
«С ним споришь и забываешь, что это Ильюшин, – замечает Виктор Михайлович Шейнин. – Как-то я слишком увлекся, а он говорит:
– Ты не резонируй, ты рассуждай. Если мы что-то изменим в топливной системе, кривая так пойдет?
– Нет, не так.
– А ты рассуждай, как она пойдет! Учись говорить!
И замечания его звучали скорей по-отцовски, а не по-начальственному» .
...Спорил я как-то с одним военным, и, когда ему нечего было возразить, он возмутился: «Как вы смеете так разговаривать с маршалом? Не забывайтесь!»
В кабинет к Ильюшину входили без доклада, предварительно узнав, кто у него и нет ли какого совещания...
Равно спрашивал с каждого. Сын наркома иностранных дел Михаил Литвинов работал у него в моторной группе, но, как говорят сотрудники, больше катался на лыжах в Альпах. Изобразил на чертеже петуха, вылетающего из патрубка. Ильюшин всыпал ему и пригрозил: «Отцу скажу!»
Одна подчиненная плохо справилась с работой. Переделала – ему снова не понравилось. И тут она, тихая, неглупая женщина, взорвалась при всех: «Это издевательство!» – и выскочила из комнаты. На следующий день пошла извиняться. Ильюшин сказал:
– Извиняться в тех же условиях, в каких было сказано! Пришел в перерыв, сел на табуретку перед столом, и она произнесла:
– Сергей Владимирович, простите, пожалуйста, я была не права, ваши требования были справедливы.
– Я не злопамятен, камень за пазухой не держу, но постарайтесь, чтобы в наших служебных отношениях такого не было, – заметил Ильюшин. Не любил вертлявых и ленивых и тех, кто старался вместо работы чем-то другим заняться.
«Переведите его», – и называл, куда перевести. Он подбирал, скреплял воедино коллектив творческих единомышленников.
А работы хватало. Сколько было модификаций ДБ-3! Один из славной когорты братьев Коккинаки, а их было пять летчиков: Владимир, Константин, Александр, Валентин и Павел, причем двое погибли, Павел Константинович, рассказывал, что эти модификации даже имели свои прозвища: «Букашкой» называли ДБ-3Б, на котором Володя летал на Дальний Восток и в Америку, а ДБ-3Ф – «Эфкой».
Была машина на поплавках, ее испытывали на канале в Химках, а когда стало подмерзать, решили перегнать в Севастополь.
«Нас послали туда ее встречать, – вспоминает ветеран ОКБ рабочий Николай Алексеевич Нефедов, награжденный орденом Трудового Красного Знамени еще за организацию перелета в 1938 году. – Ждем – нету. На третий день говорят: „Назад в Москву с вещами уезжайте!“
Машина, оказывается, завалилась за Брянском. У Коккинаки кончился бензин, переключился на другие баки, а там пусто. Механик не те баки заправил. Моторы остановились, машина разбилась. Летчик и ведущий инженер не пострадали, но механик, сидевший в носу, в штурманской кабине, сломал ноги. Сам себя наказал...
«На заводе что-нибудь делаешь, – продолжает Нефедов, – не получается, вызываешь конструктора. Тот посмотрит: „Надо Сергею Владимировичу сказать. Скажи ему“. А сами почему-то боялись говорить. Скажешь Ильюшину – согласится. Он часто приходил советоваться с рабочими. Я медником работал. Вся обшивка, зализы, заборники – все мое. Сложная работа и вся вручную на опытной машине. Это сейчас есть сборщики, заготовщики, а тогда мы все сами делали – и заготовки, и сборку, и нервюры, и шпангоуты. Тогда стапеля не было, мы всю машину руками собирали».
Как-то Нефедов вышел из ворот, а Ильюшин стоит с генералами:
«Николай Алексеевич, подойди сюда! – и пояснил гостям: – Это наш художник. Он оформляет нашу работу».
«Ильюшин не спешил и не стремился быть первым, – рассказывает В.М. Шейнин. – Не старался удивить мир. Самый большой самолет, самый скоростной, самый первый – это ему было чуждо. Не торопился обойти по времени своих конкурентов, а пытался сделать лучше. Потому и Коккинаки слетал в Америку на боевой машине, одной из тех, которые потом воевали».
Не любил показухи и не работал на нее, но человек был самолюбивый и, видать, не без гонора.
На туполевском бомбардировщике СБ шасси убирались довольно легко, движением одного рычага. Ильюшин узнал об этом:
«Сделаем и мы такую же систему на нашем бомбардировщике. – И добавил: – Но не так, как у Туполева».
...Неприятности продолжались. Не хватало производственных мощностей. В 1940 году нарком Шахурин и главком Смушкевич сняли ильюшинский бомбардировщик с серии и в Москве, и в Воронеже. В Москве на заводе имени Менжинского решили сосредоточиться на серийном производстве петляковского пикировщика Пе-2, а в Воронеже – на бомбардировщике Ер-2 (ДБ-240) конструктора Ермолаева. Преимуществом Ер-2 перед ДБ-3Ф была большая скорость на высоте 6000 метров.
«Хороший самолет Ер-2, – говорил мне ветеран дальней авиации замечательный летчик полковник Владимир Васильевич Пономаренко, – Ил-4 более строгий».
Поговаривали о том, что Ер-2 лучше Ил-4, потому что В.Г. Ермолаев развелся с женой и женился на родственнице А.И. Шахурина. Трудно сказать, сыграл ли какую-то роль этот фактор, но все решают люди, и нередко главным становится не отношение к делу, а отношение между людьми.
Но это еще не все.
В октябре 1940 года решением наркома Шахурина у ОКБ отобрали производственную и лабораторную базы и передали их серийному заводу № 39 имени Менжинского. Организацию разоряли. Шли разговоры о закрытии конструкторского бюро.
Перед ноябрьскими праздниками 1940 года Ильюшин добился приема у Сталина. Тот поддержал конструктора, и, казалось, дело пойдет на лад, но... «Избавь нас пуще всех печалей и царский гнев, и царская любовь» – так, кажется. Порой получалось, что тот, кого Сталин поднимал и приближал, подвергался чудовищной зависти, ему чинили препятствия, старались скомпрометировать, а то и попросту уничтожить. Но тут, как говорят, пан или пропал, ибо только Сталин мог твердо и бесповоротно решить нужное государственное дело, какие в последующие времена в нашем Отечестве решать стало просто некому, а если кто и брался, то его молча игнорировали.
Сталин поддержал Ильюшина, но получить свою пока еще слабую производственную базу конструкторскому бюро удалось только через полтора года, уже во время войны.
Любимое русское занятие – страдать. Чаще всего это страдание ради страдания. В ту пору страдали ради светлого будущего.
«Ил-4 в частях не освоили, – говорит М.И. Ефименко. – Нас ругали за самолет, а дело было в том, что летчики не умели летать вслепую».
«Вслепую в ГВФ летал Голованов, будущий наш главный маршал авиации, – продолжает М.И. Ефименко. – А военные летчики не умели пользоваться радиосредствами. Кто готовил пилотов? Смушкевич, Алкснис, Ратауш... Они сами летные удостоверения за три месяца получили, тогда как все летчики по три года учились. Они все, особенно Смушкевич, увлеклись истребителями. На Халхин-Голе посылали на задание сотни самолетов, а потом поняли, что это глупая тактика».
Летчики неохотно переучивались на ДБ-3Ф. Куда проще тихоходный ТБ-3! Летишь не по радио, а визульно, привязавшись к местности. Трудно привыкали к слепым полетам. И шасси на ДБ-3Ф убирали только на высоте не ниже тысячи метров и сразу шли на посадку. Боялись ДБ-3Ф. Машина высотная, зенитки били уже до 7700 метров, а пилоты привыкли на землю глядеть. Финскую войну на этом проигрывали. Правда, некоторые, в частности В.А. Борог, считали, что на этой войне в ильюшинском бомбардировщике не было особой нужды – дальние самолеты, а линия Маннергейма проходила рядом...
Георгий Филиппович Байдуков вспоминал:
