Нередко пойманных волокли к самому повелителю. Он опрашивал их то добром, то раздирая их на части, но мстителей не убывало, внезапные стрелы снова и снова пронзали отважнейших из завоевателей. Так прежде погиб сын Тимура Омар-Шейх, так иногда гибли без чести, без славы знатнейшие, ближайшие из людей повелителя. Этих завёртывали в плотные саваны и долгой дорогой отвозили в Шахрисябз, на кладбище, где лежали предки Тимура, где погребали старших в роду барласов. Но лестная честь лежать в благословенной земле не утешала. Смерть вдали от шумных битв страшила. Не столь заманчивыми казались поиски лёгкой наживы в стенах завоёванных селений.
И вот среди ласковой мартовской мглы, веками выкованный, как святыня переданный из поколения в поколение, булат народной отваги обнажался снова, когда зарева и чёрные дымы нашествия поднялись над городами и селениями азербайджанцев.
Дым оповестил людей о появлении Тимура. Гроза надвигалась. Надо было поспеть со всеми делами до её прихода.
Старец, перебирая длинные чётки, стоял в каменной келье, вслушиваясь во тьму.
Откуда-то с гор дунул предутренний ветерок. Близился час первой молитвы.
Вдруг вдоль узких улиц заполыхали факелы.
Двое всадников, едва поспевая, скакали, подъяв факелы, как развёрнутые знамёна, вслед за шемаханским беком, спешившим к двору Ширван-шаха.
Ширван-шах Ибрагим Дербенди усидел на своём шатком троне, снискав милость Тимура знаками смирения и послушания. Шах снискал милость, но не доверие, ибо у Тимура никогда не бывало доверия ни к одному из покорённых владык, как бы ни были они послушны и любезны. Да и среди ближайших соратников едва ли были такие, за кем исподтишка он не приглядывал бы. За шахом приглядывал и твёрдо направлял его вялую поступь отличившийся в Индии Тимуров тысячник Курдай-бек.
Бек потребовал доступа к шаху, невзирая на ночной час.
Впереди незваного гостя понесли факелы через гулкий двор, вверх по крутым каменным ступеням, по каменной галерее, мимо сводчатых ниш, пока наконец не остановились в зале, мерцавшей, как перламутровая, от мельчайших росписей, покрывавших все стены от карнизов до полу.
Бек вперевалку прохаживался по зале, нахлёстывая себя плёткой по сапогу, пока шах в дальнем покое поднимался с постели.
Шах зорко, украдкой переглянулся с ближайшими из неподвижных слуг, прежде чем с беспечной улыбкой выйти к беку.
После неизбежных поклонов бек проворчал:
— Крепко ж вы спите в этакую ночь, благословенный государь.
— А что за ночь?
— Проспали!
— Что случилось, почтенный бек?
— Кызылбаши о чём-то пронюхали. Вся голь поднялась — и прочь из города. А вы себе почивали на мягкой постельке.
— Я тоже кызылбаш. А вот ничего такого не пронюхал, никуда пока не сбежал. Кто огорчил вас?
— Куда это и по какой причине народ из города бежит как от чумы?
— Бежит?
— А то вы не знаете! Вам отвечать повелителю, когда спросит, куда это побежал народ и почему. Повелитель спросит вас, благословенный государь. Вам отвечать!
Улыбаясь и пошлёпывая туфлями, шах в широком халате, накинутом поверх розовых шелков белья, прошёлся, слегка наклонив голову. Неожиданно он остановился прямо перед беком:
— А разве Великий Повелитель поставил вас сюда не затем, чтобы мой слух и моё зрение стали острей? Если чего-то я недослышал, он спросит с вас. Я недоглядел — с вас же спросит.
— Я не собака, чтоб хватать людей на улицах.
— Люди на улицах? Сейчас?
— Теперь уж нет. Улицы пусты. Ушли! А куда? Какой был слух, что случилось?
— Я не издавал указа ни выходить на улицы, ни уходить из города.
— Кто ж их погнал среди ночи? Сами спите, так хоть караул бы поставили!
— Ночные караулы выставляете вы, почтенный бек. Зачем мне вмешиваться в ночные дела? Вы у нас — князь ночи.
— Караулов не хватит, чтоб перегородить все переулки. Ворота-то в городе ни одни не запираются. Стен нет!
— Не подговариваете ли вы меня восстановить стены, срытые по указу повелителя?
Бек шумно и размашисто прошёлся по зале, отвернувшись к стене и небрежно оглядывая искусную роспись — узоры, цветы, птиц…
В раздражении, словно оступившись, он ткнул плёткой в стену.
— Птички?
— А что?
— Греха не боитесь!
— Я не читал в Коране, что птички — грех.
— И я не читал. И без Корана известно, что всякую живность изображать грех, — птиц, скотов, девок… Тут не языческая Индия! Вот доизображаетесь до всякого такого!.. Богословы-то не погладят по головке.
— Коран молчит об этом. А разговоры, не подтверждаемые Кораном, суть суесловие.
— «Кораном, Кораном»! Я не мулла. У меня повелитель спросит, куда сбежал народ из города. Почему кызылбаши сбежали от своего шаха? А ведь без народа, мол, не дорог шах. Что я отвечу? Что скажу? А вы — «птички, Коран»! Не до птичек! Где народ?
— Почтеннейший бек, где мой народ?
— Что мне отвечать повелителю?
— Я не учитель ваш, вы — не ученик мне. Сами вы разумеете, как поступить. Я лишь догадываюсь, как вы поступите, — поутру наберёте каких-нибудь ротозеев на базаре, какие попадутся, прежде чем соберётся базар. Они сознаются, что ночью пытались уйти из города. Затем вы приведёте их назад на базар, чтобы все в Шемахе видели негодяев, пытавшихся уйти из города, и повесите их для острастки и для вразумления, всему базару напоказ. Повелитель узнает, что вы строги, что никого не пускали, что не хватило времени для поимки всех остальных.
— Я и с караульщиков сдеру шкуру. Но народ-то ушёл! Куда? Куда и по какой причине ушёл? Как только караулы меня известили, я кинулся к вам. Везде уже пусто. Одни кошки шныряют поперёк улиц. Ни души! Что случилось?
— Я догадываюсь, если вспомнить, когда народ бежит без спросу. Когда уходит от своих очагов.
— Повелитель идёт? Ну, ну… откуда они пронюхали раньше нас? Повелитель? Сюда?..
Бек замер при этой мысли: «Придёт сюда… Вызовет к себе… Где народ, спросит… Что сделано за зиму?»
А шах, улыбаясь, говорил:
— Я вам коня дарю, почтеннейший бек.
— Что за конь? — спросил без радости бек.
— Араб.
— У вас есть?.. Откуда? Долго ж прятали от меня!
— Зимой купцы привели. Я взял. Для подарка вам. Вдруг повелитель пожелает видеть и меня и вас. Вам понадобится хороший конь в дар повелителю.
— К повелителю с одним конём не явишься!
— Ну, если хорошенько заседлать!.. К тому ж от меня будут другие подарки.
Бек задумчиво поклонился, поблагодарил и, приговаривая: «Почивайте, а то уж светает!», ушёл.
Ширван-шах, сожалея, что из-за бека опоздал к первой молитве, прошёл по безмолвным и ещё тёмным комнатам в свои маленькие жилые покои.
Следовавший за ним слуга, длинный сутулый старик, принял с его плеч халат и пробормотал:
— Кто мог, все ушли.
Как бы себе самому, шах в раздумье откликнулся:
— Я не мог сам раздавать им хлеб. Пошлём через купцов.
— Хлеба-то им мы и сами соберём. А вот оружие бы им!..
— Что ты! Откуда?
— Оттуда! — грубо ответил слуга, кивнув куда-то в глубину дворца.
Шах опустил глаза и отмолчался.
Слуга спросил:
— Не убрать ли и нам кое-что?
— Но так, чтоб в глаза не бросалось.
— Виду не подадим.
— Днём напомни: надо распорядиться, чтоб стража наша приоделась, почистилась. А у кого хорошее оружие, убрали б. Пускай старье начистят, какое от прежних шахов долежало до нас. Чтоб не думали, что у нас есть сила. Надо наготове быть.
— Вот и вышло бы хорошо, — исправное оружие собрать да отослать в горы: коль его надо прятать, тут оно будет лежать без дела. А там, на первых порах…
— У меня одна голова, а у Хромца глаз много.
Слуга смолчал.
Утро близилось, но в тесноте шахских покоев ещё не рассеялись тёплые сумерки, пропахшие сонными людьми и хлопчатыми одеялами.
За дверью прозвучал женский смех: в спальнях разговорились спросонок разбуженные призывом к молитве, но поленившиеся сразу подняться милые шаху девушки.
Ибрагим-шах прошёл мимо.
Пригнувшись, он вступил в тесный переход, откуда — плита над плитой высокими ступенями лестница уводила наверх, в круглую башню.
В нише под нижними ступенями горел светильник, освещая лишь нутро ниши, оставляя переход в темноте.
Затворив за собой тяжёлую, окованную дверцу, шах постоял один у начала лестницы. Свет падал лишь на широкую с длинными узловатыми пальцами руку шаха, поднявшего передний подол розовой рубахи, чтоб не мешала восходить по высоким ступеням.
Другой рукой он огладил ладонью стену около ниши — так же ли ровна и столь же ли шершава она здесь, как и везде вокруг.
