вам хочется воевать, так и грызите друг друга…
Начало войны обозначилось новым взрывом самой лживой пропаганды. Сообщения с фронтов были невнятные. Зато в тылу народ будто бы поднялся. Добровольцев было без счета. Один, охотник и ворошиловский стрелок, писал в своем заявлении: «Хочу сменить двухстволку на трехлинейку. Узнают фашисты, что такое меткая стрельба». Уходящие на фронт рабочие думали лишь о том, как справятся с производственными заданиями остающиеся. «Вы ж теперь обязаны работать и за меня!» Через три дня после начала войны на заводах работали, можно сказать, до упаду. Появились сначала двухсотники — выполняющие норму на 200 процентов, потом трехсотники, потом четырехсотники, наконец пятисотники. Неслыханные эти подвиги совершали пришедшие на смену мужьям женщины и фэзеошники. И рядом с сообщениями о пятисотниках печатались мелким шрифтом сообщения о том, что в Германии мобилизованные на заводы подростки делают брак. Это было все ложь, ложь, ложь. И глупость. Больше того, подлость.
Народ гнали великими массами навстречу немцам, а немцы уже через два месяца подошли к Таганрогу. Все не занятое на производстве население города копало противотанковый ров (шесть кубометров грунта — дневная норма на одного человека). Широкая и глубокая траншея протянулась на многие километры вокруг города, не было от нее впоследствии никакой пользы, зато сил она отняла у людей немало, многих приблизив к голодной смерти. Ведь если офицерам Красной Армии платили зарплату, и они свои аттестаты могли оставлять семье, то солдаты воевали даром, их семьи должны были спасаться кто как может. «Горит в сердцах у нас бутылка с керосином, мы в бой идем за хлеба триста грамм…» — так распевали мы в те времена. «Бутылка керосина» была горючей смесью, которой солдаты должны были защищаться от танков. Из тех, кого взяли на фронт в сорок первом, я потом ни одного не встречал. И самой большой подлостью была гибель народного ополчения. Собрали всяких неполноценных — стариков, семнадцатилетних, разных полубольных, и почти невооруженных, необученных погнали на укрепленные позиции немцев в пятидесяти километрах от города. Все погибли. От начальства требовалась инициатива, гибель людей при этом не имела никакого значения. Массовую эту гибель назвали массовым героизмом, она должна была подымать настроение в тылу. В тылу же все знали, в тылу ни на что не надеялись. «Передвинули реки и горы… Это и есть кара божья, последний наш позор…» Я думал так. Чтобы народ напал на народ, нападающий должен глубоко презирать своего противника. Ну а в драке уже решается, просчитался он или прав. Немцы оказались правы: мы ничего из себя не представляли. Все было ложь, глупость, самонадеянность.
Первыми жертвами в наших домах были жертвы страха.
Грохот разорвавшейся во дворе бомбы убил пожилую сердечницу в нашем доме. Посреди двора было открыто бомбоубежище. Так вот в это бомбоубежище первыми, заслышав вой сирены, мчались дворовые собачки и кошки. И скоро в бомбоубежище послышалась вонь. У них, бедных, сердца оказались послабее человеческих. Забьется Франтик или Жучка в недоступную по звериному понятию щель и, когда рванет, беззвучно кончится. А может быть, у них своих сердечников побольше, чем у людей, потому что многие ведь и оставались жить.
Память о первой оккупации Ростова как раз связана с собаками. Когда пришли немцы, они как одна смолкли. Мы в нашем убежище тоже молчали. Наконец один из нас, старый учитель географии, говорит: «Итак, товарищи, у нас теперь новая власть». Подумал и поправился: «Впрочем, мы теперь, кажется, не товарищи, а господа». Не раз я потом вспоминал эту шутку.
Первая оккупация прошла для нашего района тихо. В. Нахичевани, около Старого базара, немцы кого-то расстреляли, даже повесили, но у нас прошло без жертв. Дней десять жили затаившись. Потом стрельба, взрывы. Вдруг собаки подняли гвалт: наши вернулись! Время было какое-то уже не для войны. Морозы, снег, гололед. По гололеду весь город тянется с ведрами на коромыслах к Дону за водой. Такую жизнь нам обеспечил партизанский отряд во главе с Никитой Чорным — чтобы врагу не досталось, взорвал водокачку. Ух и проклинали этого Никиту.
Если глубокой осенью сорок первого немцы были как пуля на излете — выдохшиеся, вялые, то вторая оккупация летом сорок второго была уже действием страшным и безжалостным. Днем дым да смрад. Но ночью… Пожары, вспышки взрывов… Все куда-то бесповоротно на Дон катится. Прошедшей зимой, готовясь к обороне, город перегородили баррикадами. Никто из этих лабиринтов не знал выхода. И без того жалкая техника наших отступающих армий вся в них осталась. Помню, бедный наш К.В заблудился, мечется, люди его гонят: «Уезжай! Из-за вас и нам попадет», — потому что немцы танк приметили и бьют…
Когда они пришли во второй раз, никто не сомневался, что это навечно. Стоило пойти посмотреть на них на Буденновский. Несколько суток, днем и ночью, по четыре в ряд катит, и катит, и катит громада — автомобили, танки, пушки, мотоциклы. И все только туда, за Дон, навстречу никого. И земля, и воздух за ними. Мощь невероятная… Что против них наши солдатики с нелепо длинными винтовками образца девятьсот третьего года, с пушечками, в которые запряжена одна лошадь?..
* * *
Новая власть не оставила нас без пропаганды. Еще в конце лета сорок первого на нас сыпались листовки, в которых объяснялось, что немцы пришли помочь порабощенным коммунистами народам, пришли поднять их до себя.
В сорок втором открылась газета «Голос Ростова», в которой уже пространно описывали будущее процветание России под немцами. Однако предупреждали, что всякое развитие приходится отложить до полного уничтожения большевистской заразы и пока помогать Германии. Выбор был невелик. В полицаи или работать. Так как полезной для Германии работы в городе было мало, то большинству трудоспособных мужчин и женщин предстояло ехать в Германию.
Надо сказать, я голода не знал до самой поездки в Германию. Если отца моего погубила работа в торговле, не такой была моя мать. Она начинала счетоводом. Но случилось с отцом несчастье, и мать перешла в кладовщицы большого продовольственного склада. Даже в страшные тридцать третий и тридцать четвертый годы мы не знали нужды и другим помогали. Мать мне объясняла: «В торговле никогда не бывает, чтобы все по нулям. Обязательно или плюс или минус, то есть недостача или излишек. И так как недостача — тюрьма, то пусть уж будет в твою пользу. Надо лишь не зарываться. Жадность губит». И мать умела работать. Бывая у нее на складе, я слышал, как про нее говорили: «Великая Валя!» Перед первой
