— Они не на природе одичали, раньше еще, — проронил Заварзин. — А ты что, учитель?
— Физкультуры… Ну, я теперь им устрою отдых! Навек эту деревню запомнят!
— Ты мне скажи, учитель, как вы дальше жить-то собираетесь? Ведь ребятишек-то пересажают. Не сегодня, так завтра.
— Пересажают их, как раз… — пробубнил учитель. — Скорее меня замахнут вместо них… А сколько хозяин за избу просит, не знаете?
— Нисколько, — бросил Заварзин и встал. — Кто ее ставил, того давно на свете нет. Ему не заплатишь.
— Понял, — буркнул учитель и приказал рыжему строить отряд. — Хорошо развлеклись…
Трудовой десант побежал по дороге, сохраняя строй. Рыжий бежал по обочине, командовал, а по другую сторону, в одиночестве, трусил парень в очках.
Тришка помедлил, но потом сорвался следом, и гулкий его лай далеко разнесся в вечерней тишине.
Последним в этот день на заварзинскую пасеку приехал бывший учитель Вежин.
— Это, Тимофеич, еще не горе, что избы жгут, — сурово проговорил он. — Все еще впереди… Гари корчевать станут — вот беда наша. Ты же знаешь, пахать-то здесь нельзя.
— Отчего же нельзя? Канавы рой, чтоб вода отходила, и паши. Земля-то вон какая… Была бы техника, еще при коммуне распахали… Да не верю я что-то, долго собираются. Да и кто пахать будет? Нефтяники, что ли?.. Они и плуга-то не видали. А тебя не заставишь. Ты же в колхоз не пойдешь.
— Найдут, кому пахать, не волнуйся, — сердито сказал Вежин. — Переселенцев навезут, всяких там вербованных, бичей, тунеядцев. Этого ты хочешь? Чтоб испоганили все, изгадили?
— Я знаю, тебе пасеку жалко, — бросил Василий Тимофеевич. — Распашут гари, пасеку убирать придется. К тому же с самолетов ядом посыпать начнут…
— Да, жалко! — возмутился Вежин. — Мне нашу землю жалко! В Яранке уже пашут, безо всяких канав! Болото будет! Привыкли рассуждать: есть земля — паши и сей! Авось что вырастет! А не вырастет — земля виновата. А надо брать у нее, что она дает, что может дать!.. Ты же крестьянин, понимаешь.
— Понимаю! — тоже рассердился Заварзин. — Но и с медом мы здесь не проживем! Мы ведь плохо стали жить, Петрович. Ты погляди: куда годится такая жизнь? По пасекам разъехались, по хуторам! А вроде в одном селе живем… Раньше выселок как огня боялись, а теперь добровольно пошли. Мы ведь будто горячего меду наелись, пучит нас от него.
— Да мы только что жить стали! — возразил Вежин, — Хоть от бичей да вербованных избавились, дышать вольготно… А вот погоди, нагонят сюда переселенцев — воровство, поножовщина пойдет. Вот тогда запоем лазаря. Видал, какие нынче школьники? Как они тебя? — напирал бывший учитель. — А что дальше будет?.. Начальству ведь канавы рыть да воду спускать некогда, им людей кормить надо. Им завтра хлеб и мясо нужны!
— А коли так, то ничего и не возьмут с нее, — рассудил Заварзин. — У меня другое сомнение… Земля-то научит, как с ней обращаться. Эта наука мордой об лавку дается. Пускай холку-то собьют себе, потом думать станут. И осушать, и ухаживать… Тут, Петрович, другое. Пахать-то ее вздумали, когда нефтяных городов настроили, когда вышло, что людей кормить нечем. Получается-то как? Не нашли бы нефть, так и гари не тронули. А тут для нефти еще и земля потребовалась. Нефть, она что — ну, тридцать, ну, даже, сто лет, и кончилась. А земля никуда не денется. Почему же она у нас как подсобное хозяйство у нефти, а? Ведь всегда наоборот было!.. Если так рассуждать, кончится нефть, и землю бросят. Она будто на подхвате стоит, как подмастерье.
— Вот почему я и хочу, чтоб не трогали ее! — воскликнул Вежин. — Чтоб пчеловодство здесь оставили!
— А мед-то твой, Петрович, что? Он ведь, как нефть, надолго ли? — Заварзин поморщился. — Еще лет десять, а потом на гарях лес подымется, кипрей заглохнет. И весь твой мед. Ты же сам говорил: мед — продукт дикой природы. На нем долго не протянешь. Что ж, так в диком состоянии и держать природу?
— Ты как-то странно рассуждаешь! — разозлился Вежин. — Тоже мне, философ… Гари можно окультурить. Пчеловодство — культурное производство. Я же тебе рассказывал про пчелиную республику? Это особые люди, со своими взглядами на жизнь. Человек возле пчел становится добрее, спокойнее, суеты не терпит.
— С землей одно единение — когда ее пашешь, — сказал Заварзин. — И с природой тоже. А все остальное — грабеж… Разве народ в Стремянке добрее стал, как по своим хуторам разъехался? Среди нас единения не стало, среди людей. Даже в родне нет… Вон сыновья мои и глаз не кажут, хоть бы внуков привезли.
— Все по себе судишь, — отмахнулся Вежин. — Мои-то сыновья ездят! И по целому лету живут!
— Потому что у них пасеки здесь! — рубанул Заварзин. — Вот и ездят! А ты отбери у них пчел — и своих детей, как своих ушей, не увидишь. Похвастался, ездят к нему… Не к тебе — на пасеку!
Вежин потемнел, сжал кулаки.
— Знаешь, Тимофеич!..
— Правда глаза колет? — взвинтился Заварзин. — А ты еще этого не понял? Посмотри за своими сыновьями, поспрашивай… Нам бы, Петрович, не ругаться, а вместе держаться…
— Нет уж, я с тобой держаться вместе не буду! — отрезал Вежин. — Раз ты за то, чтоб гари пахали, чтоб землю изуродовали… Одна просьба, Тимофеич: не путайся у меня под ногами. А я нефтяников вытурю отсюда!
— Поздно! — глухо проронил Заварзин. — Они теперь тут хозяева.
7
Тимофей еще прошлой осенью написал братьям письма и просил приехать, однако время шло, а от них даже весточки не было. Следовало бы, конечно, самому поехать в город: растрясти там Иону с Сергеем, но был уже октябрь — пора на реке суровая и страдная, осетр ложился в ямы, набивался там многоярусными поленницами и затихал, едва шевелясь. В октябре не то что в город — домой съездить некогда стало. А если и заскакивал, то на полчаса — перецеловать своих девчонок, схватить продуктов и снова на катер или в лодку. По этой же причине и к отцу съездить не мог, узнать, что там творится, помочь ему затащить ульи в омшаник. А то постояльцев-то много, а на пасеке подсобить некому. Так и мается один… Река же выла от моторов, чуть стихая в будни; из близлежащих городов бесконечным потоком плыли и ехали любители утиной охоты, поскольку с первыми заморозками пошла северная утка. А вместе с любителями косяком шел браконьер. Чего проще добыть полуживых, будто окостеневших осетров на яме? А стоит единожды испытать вкус легкой добычи и остаться безнаказанным, как в другой раз потянет обязательно. И недавно честный человек, уже почти без страха и мук совести выметывал сеть, профессионально глушил осетров колотушкой или веслом, чтобы не дрыгались в мешке и не выдавали в случае чего.
Как тут оставишь реку, если подозревать приходится всех?
Но и работать в страдную пору следовало с оглядкой, с предосторожностями и хитростью не меньшей, чем у браконьера. Обычно Тимофей выезжал в рейды на катере, погрузив моторку на корму, а по пути сходил на берег, доставал из кустов припрятанный мопед и разъезжал ночью по берегам, внезапно появляясь на браконьерских станах. Когда подобная хитрость становилась известной, Тимофей, к примеру, выбирал из отобранных лодок самую скоростную, грузил ее на машину и под покровом ночи, через соседний район, ехал сухопутьем к своей же реке и делал налет. Арсенал хитростей все-таки исчерпывался быстро, и нужно было постоянно изобретать, придумывать новые. Главное, чтобы был эффект внезапности; чтобы во всем райцентре и на реке знали, что рыбнадзор дома, возится со своим многочисленным потомством, а он в самом деле где-нибудь на осетровой яме караулит браконьеров. Хоть мозги выверни наизнанку, а придумай! Если же не придумал — тут уж плачь или раздваивайся.
Дело в том, что на протяжении двух лет кто-то всегда вовремя предупреждал браконьеров. Причем способом странным, почти фантастическим. Предупреждения начинались в самую страду: осенью, когда осетр ложился в ямы, и весной, когда он был икряным. Едва Тимофей вместе с Мишкой Щекиным и двумя-тремя внештатными инспекторами рыбоохраны отчаливали от пристани, как над рекой прокатывался звучный гул, будто палили из главного калибра какого-нибудь крейсера. Гул этот слышно было километров на двадцать, особенно ночью или утром.
Попервости Тимофей не обращал на него внимания, затем решил, что где-то на ямах глушат рыбу, но сколько ни метался по реке, ни одного оглушенного пескаря не нашел. Грохотало всю осень, едва он выходил в рейд, да только весной он понял, что чудовищные эти выстрелы — предупреждение браконьерам. Если он ехал вверх, то гремело два раза, вниз — один. И тогда хоть возвращайся назад. Тимофей останавливал все лодки на реке — а они после грохота останавливались беспрекословно, — проверял содержимое багажников, тайников, рюкзаков и ничего не находил.
Старый начальник областной инспекции поедом ел — найди, откуда предупреждают! Шкуру спущу за этакий бардак на участке! Затем появился фельетон в газете, где как хотели, так и поиздевались над «беспомощностью» рыбнадзора Заварзина и всей инспекции. Новый начальник — Твердохлебов — отнесся к этим выстрелам и к беде Тимофея более сдержанно, хотя тоже требовал отыскать и пушку, и пушкаря. Участок Заварзина был самым дальним и, несмотря ни на что, считался лучшим в инспекции.
