Моя мать и мой друг Гэм сильно разочарованы тем, что я не книгочей – они-то как раз оба интеллектуалы. Действительно, библиотека никогда не была моим тайным королевством – мне куда больше нравилось залезть на белесый ствол какого-нибудь дерева на лесной опушке, забрать из птичьего гнезда яйца, проделать в них дырочки, аккуратно выпустить содержимое, а скорлупу раскрасить; или сколачивать убежища из найденных в лесу опавших ветвей. Но после открытия той цитаты немало часов моей жизни прошли именно там за разглядыванием корешков книг на полках. Все впустую: там нет ни одной книги под названием «Их глаза видели Бога», ни среди древних текстов в твердых переплетах, ни среди новой литературы, созданной нашими горожанами при жизни последних нескольких поколений и переплетенных в тонкие дощечки или мягкие обложки из кроличьей или крысиной кожи.
Корабли, которые нас навещают, бывают разные. Иные парусные (сила ветра на наших волноломах и прибрежных скалах такова, что людей, бывало, срывало с них и швыряло прямо в море, а то и на камни внизу, так что там надо быть осторожнее). Большинство все же имеют двигатели, которые изрыгают черный дым, когда суда приближаются к неоконченному предложению. Силуэты кораблей тоже разные – простые и сложные, с одной трубой и с несколькими, с прямыми и скошенными, однопалубные и многопалубные. Встречаются и такие, у которых трубы поднимаются выше, чем мачты у парусных судов, при взгляде на них так и кажется, что они вот-вот перевесят все остальное, и судно перевернется. Есть еще маленькие и квадратные, с трубами в форме перевернутого колокола, как бывали у паровозов – мы знаем о них по картинкам в книгах.
Кое-кто из моих друзей любит наблюдать за судами, когда те только появляются в поле зрения – соринки среди пустынной водной глади. Я же люблю смотреть на них тогда, когда они приближаются к предложению.
Почти все картины на стенах комнаты-галереи изображают нарисованные маслом цветы и холмы, но есть среди них и несколько кораблей: эти яркие штуки в вуалевых юбках пены весело рыщут по волнам. Сразу видно, что они везут не что-нибудь, а желания. У нас нет фотоаппаратов (Гэм, правда, пытался сделать по чертежам в одной книжке, но у него получилась просто коробка), зато в той же галерее можно увидеть кое-какие фотографии: в основном они черно-белые, а некоторые пятнистые, будто забрызганные краской. На них есть изображения животных, которых нет у нас на перешейке, но которых мы знаем по картинкам, огромных городов, снятых с большой высоты и похожих на плохо составленные кубики, перепачканные к тому же чернилами, и кораблей.
Чтобы разобрать, какой они формы, в их изображения приходится вглядываться особенно пристально. Одни просто пятна на поверхности воды, чуть менее серой, чем сами корабли, другие – путаница черных линий, третьи и вовсе похожи на трещинки или соринки, попавшие на линзу объектива. Иные кажутся тенями, поднявшимися из глубин воды. И чем они дальше, тем сложнее представить себе, что эти суда могут перевозить хоть какие-нибудь желания.
По-моему, тот, кто написал «Их глаза видели Бога», видел их не на картине, а на фотографии. Не знаю, правда, почему на борт должны приниматься лишь мужские желания, а не женские тоже.
К северу, к югу и к западу от нас море. В нескольких милях к востоку начинается лес, а в нем – ущелье, такое глубокое, что через него никому не перебраться. Корабли всегда появляются в море в одном и том же квадранте, примерно милей ниже по берегу. Ребятишками мы часто махали им руками, но не было случая, чтобы с борта хотя бы одного из них нам кто-то ответил. Телескопов у нас нет, хотя мы и знаем, что это такое.
Тайрусс и Гэм долго трудились и сделали что-то похожее на телескоп, даже с почти круглыми кусками стекла на обоих концах, но, когда в него заглядываешь, он ничего не увеличивает. Хотя некоторым все равно нравится делать что-нибудь по книжкам. Гэм подарил телескоп мне.
Люди обращают на корабли мало внимания. Если кому-то случится, прогуливаясь по площадке на вершине утеса, встретить знакомого или соседа именно в тот момент, когда в море появится новый корабль, то, раскланиваясь и желая друг другу доброго дня, эти двое могут заметить, что вот, мол, сегодня мачта особенно высокая, или корпус исключительно длинный, или судно необычайно низко сидит в воде, однако если рядом окажется красивое дерево или цветущий куст, то говорить, скорее всего, будут именно о нем, а то и вовсе разойдутся молча.
Моя мать всегда сильно смущалась, когда в детстве мне случалось заговорить с ней о кораблях – дети ведь тоже о них разговаривают, – а когда несколько лет спустя с моих уст как-то сорвался вопрос о том, почему это так, она и вовсе растерялась.
Никто не возражает, когда о кораблях говорят между собой взрослые, – некоторые любят поспорить на эту тему, ну и пусть себе спорят, лишь бы других не втягивали. А был у нас такой Чомбург, так он имел привычку разводить на каменистом пляже огромные костры, едва показывался новый корабль. На них он сжигал куски пластика, мусор, дрова, непригодную для еды рыбу, так что от них валил густой черный дым, который он называл сигнальным, но стоило перемениться ветру, как жуткая вонь наполняла город, и тогда все жители шли к нему и просили его перестать, что он, хотя и ворчал, но делал.
Многие считают, что на судах совсем нет людей. Мы знаем, кто такие матросы, но, может статься, ни на одном из этих кораблей их нет.
Два корабля пошли ко дну на моей памяти.
Первый затонул, когда мы с матерью были в лесу, собирали грибы и ставили силки на кроликов. Мать, по моему малолетству, несла меня, а я – сумку, и вот когда мы с ней вышли таким порядком из леса как раз напротив Мишиной мастерской, то увидели, что едва ли не все жители города собрались там и громко о чем-то спорят. Заметив мать, люди закричали еще громче, наперебой рассказывая ей о том, что стряслось и что они видели. Едва она поняла, что случилось, как снова подхватила меня на руки и быстро пошла со мной вниз, на пляж, чтобы взглянуть на предложение, но, когда мы пришли, корабль уже совсем скрылся под водой, так что мы не увидели ничего нового, только мне показалось, будто волнение между руинами стало сильнее, чем раньше.
Значит, он заложил глубинную основу грамматики, сказала мать тогда.
Второй случай произошел одним холодным утром, когда мне было уже пятнадцать и товарищи спускали меня в петле к гнезду моевки, откуда мне нужно было вытащить яйца. Веревка скрипела подо мной, мое сердце замирало от ужаса и восторга, как вдруг, не знаю почему, на меня нахлынуло чувство, что надо обернуться, потому что в море есть на что посмотреть. И действительно, к нам на всех парах приближался ветхий пароходик. Он низко сидел в воде, к тому же был еще довольно далеко и потому походил на опечатку.
Мои ноги уперлись в лишайник и мел. Корабль не замедлял хода. И когда он внезапно перевернулся, это нисколько меня не удивило. Мне представилось, будто некий снаряд-невидимка пробил в подводной части его корпуса дыру, причем удар был рассчитан так, чтобы судно проходило как раз между двумя потрепанными непогодой уступами ранее затонувших кораблей. Со стороны все выглядело, словно огромная рука схватила пароход за нос и окунула его в воду; он захлебнулся, рыгнул жирным черным дымом и кормой вверх застрял под боком какого-то невидимого рифа или другого препятствия. Возможно, даже того самого корабля, погружения которого не застали мы с матерью. Из-под воды донесся сначала скрежет, потом громкий треск, корма отделилась от парохода и обрушилась в волны.
Еще полдня судно продолжало ворочаться, греметь и погружаться, а с берега за ним следили люди. Наконец оно достигло финальной конфигурации и застыло, точно навес, из воды над обломками собственной задней части, рассеянными по подводной отмели, куда они упали. Затонувшее судно получило свой участок на этом кладбище кораблей: среди горбов ржавеющих труб, обломков мачт, тянущихся из-под воды, словно пальцы, боков, палуб, килей перевернутых сухогрузов.
Эти акры мелкой воды, где ждут невидимые глазу скалы, именуются водами предложения. Мертвые суда торчат из прибоя, черня его своими изломанными закорючками. Каждое из них – слово, старательно поставленное на отведенное ему место, пунктуально преданное саморазрушению.
Мы говорили с Гэмом, он был одним из тех, кто предан идее расшифровки предложения. Его часто можно было застать рисующим на каких-то клочках бумаги, на которых он размечал позиции и форму затонувших судов то с одного, то с другого места где-нибудь на берегу или на утесе, соединял их то так, то этак наспех накорябанными линиями, измерял расстояния между ними и применял к ним разнообразные ключи. Гэм всегда считал, что увиденное с нужной точки под нужным углом зрения предложение обязательно раскроет свой смысл. Однажды он даже попался мне на глаза, когда зарисовывал предложение с крыши ратуши. Подниматься туда нельзя никому. Пришлось мне дать ему обещание никому об этом не рассказывать.
