Своего единственного сына Филибера, умственно отсталого ребенка, Валансы никому не показывали лет двадцать пять, но в конце концов выпустили его на божий свет и как бы заново усыновили. «Филибер сказал… Филибер сделал…» – после воссоединения они говорили о нем с таким чувством и запалом, что собеседнику это могло показаться ужасным или смешным, в зависимости от характера. Лоранс, конечно же, считала, что они измучены этим скандальным положением, я же все воспринимал не так драматично. Очаровательное, благословенное детство может стать уродливым, даже чудовищным, если затягивается до бесконечности. Зато, получив эту привилегию пусть и рановато, можешь потом ею пользоваться как довольно-таки забавной льготой. Родители стыдятся отсталых детей, вундеркиндами хвастаются. Скорее всего, Валансы были подавлены зрелищем деградации своего сына, начинавшейся в десятилетнем возрасте, с тех пор он так и оставался «все еще незрелым» подростком, юношей… Но, в общем-то, фактически забыв о нем, когда ему исполнилось двадцать пять, они вновь обрели его, тридцатилетнего, «приятно помолодевшим». Его детскость из феномена патологического превратилась в психологический. И Филибер после двадцати пяти лет, проведенных в одиночестве, тоске, одичании, несомненно, наслаждался своим триумфальным возвращением. Как только мы приехали, этот увалень, посверкивая глазами, тут же примостился около меня, поскольку лишь я разговаривал с ним, когда его родителей не было в комнате. Манни подошла ко мне и еще любезнее, чем обычно, пожала руку:
– А, Венсан! Вы уже знаете, что Лейтон хочет сделать фотопортрет вашей жены, нашей очаровательной Лоранс? Он мне говорил, что у нее этрусский профиль! Представляете себе, Билл Лейтон наконец-таки решился сделать портрет!
– Но он с ума сошел! Это так мило! – воскликнула Лоранс, покраснев от счастья.
– Вы не удивлены, мой дорогой Венсан? – Манни наконец выпустила мою руку. – Вы не удивлены, что у вашей жены этрусский профиль?
Я даже бровью не повел.
– Нет, это его не удивляет. Ничто его больше не удивляет, ничто не поражает! – подала свою реплику Лоранс, и рядом почему-то рассмеялись.
Я поклонился и парировал:
– Дорогая Манни, Лоранс никогда не перестанет меня удивлять. – Посмотрел на жену, и она тотчас отвела взгляд.
Я видел ее профиль: от страха Лоранс напряглась и застыла. Забавно, как эта женщина, еще сегодня днем готовая прощать и не замечать все мои обиды, вздрагивала теперь от любого ироничного намека, боялась выглядеть смешной на людях. Надо сказать, дом Валансов – одно из тех редких мест, где ей «легко дышится», как Лоранс всегда говорила, и я долго терпел эти ее восторги, находя их ребяческими; теперь-то понимаю: на самом деле все это пустой снобизм.
Что бы там ни было, наша маленькая или большая семейная туча не наводит тень на этот очаровательный, как и всегда у Валансов, вечер. Любезный тон приглашенных, интерес и внимание, которое они проявляли по отношению друг к другу, в том числе и ко мне, не звучали назойливо и производили на меня восхитительно успокаивающее действие. Валансы любили проявить оригинальность, собирая у себя самых разных гостей – от актерской пары, возглавляющей благотворительное общество, до дремлющего академика; здесь были и промышленники, интересующиеся искусством, не обходилось и без нескольких молодых и красивых женщин, которые, очевидно, символизировали былую любвеобильность хозяина дома.
Филибер, надраенный и расфуфыренный, утративший все возрастные признаки, но приставучий как банный лист, решительно увел меня из гостиной в курительную, указал мне на кресло тем характерным жестом, в котором было нечто от изящества его отца.
– Садись! – сказал он сипло.
Выше меня ростом, с тусклыми глазами, какими-то бесцветными волосами, то ли желтоватыми, то ли сероватыми, он вполне мог бы напугать женщину на углу улицы и даже изнасиловать ее.
– Скажи, скажи мне. – И он рассмеялся бухающим смехом. – Это правда насчет денег? У тебя есть деньги?
– Откуда ты знаешь? Ты теперь хочешь денег, и ты тоже?
– Родители сказали. Да все говорят, что ты теперь при деньгах.
Да уж, в самом деле! Даже этот младенец интересовался моим состоянием! Теперь меня не так удивлял тот радушный прием, который оказали мне его родители, и еще менее – особая приветливость и сердечность моих собеседников. Я не выступал уже в роли рассеянного мужа Лоранс; я стал богатым композитором, автором «Ливней», я стал личностью. И денежные воротилы в этот вечер быстренько стушевались перед баловнем эфемерного успеха. До сих пор на меня смотрели как на вассала, мужа и прихлебателя Лоранс. Сегодня же – и я это отлично понимал – меня короновали, я стал сюзереном и полномочным супругом!.. Они пока не знали, что я уже превратился в никчемного статиста, почти выставленного за порог… Мне внове были эти уважительные взгляды и слова, но только все они запоздали.
– Хочешь посмотреть на свою картину? – спросил Филибер.
Валансы действительно обладали прекрасной коллекцией импрессионистов, которую приобрел глава семьи благодаря своему нюху и, как он говорил, буквально за кусок хлеба (но, думаю, уже в то время на подобную покупку ушло куда больше кусков хлеба, чем нюха). Там было два Мане, один Ренуар, один Вюйяр и в углу – мой любимый Писсарро: на первом плане он поместил деревню, за ней округлые холмы, цвета зеленого яблока, как на рисунках детей, по их склонам струился мягкий, чистый свет, ликующий свет лета в разгаре. Свет омывал колосья на картине, пригибал их и будто причесывал в одну сторону. Он словно накинул креп на сверкающие, пышные, как гривы, кроны вытянувшихся в струнку деревьев. Свет разбросал серебряные блики по реке, остановив ее течение, как будто и не торопилась она к морю. И уже казалось, этот безыскусно-простодушный пейзаж весь создан светом, а потом уже пришел художник и нарисовал его таким, каким застал: недвижным. Той ложной, притягательной неподвижностью, которой кажется нам вечность, запечатленная и обещанная на его полотнах… За свою жизнь я наслаждался многими картинами, нередко более тонкими и сложными или более безумными, но эта… в ней больше всего меня трогал образ счастья, и счастья вполне доступного.
– Вы пришли посмотреть на своего Писсарро?
Я обернулся. Старейшина парижской адвокатуры вошел в курительную и изящным жестом предложил мне присесть и выпить. Я с опаской расположился в кресле: кажется, во мне возникает предубеждение против курительных комнат…
– Итак, мой дорогой Венсан? – сказал Валанс, широко улыбаясь; и, смутившись, я понял, что не был здесь с тех самых пор, как начал «преуспевать»; и теперь за столом, разумеется, никак не обойдется без поздравлений в мой адрес. Я поднял руку:
– Поговорим об этом позже, если вы не возражаете, Поль!
Он благодушно кивнул:
– Как хотите, как хотите! А пока что, если он вам по-прежнему нравится, буду счастлив уступить вам этого маленького Писсарро, он ведь и вправду «маленький»! Я купил его на аукционе «Sotheby's», и он стоил не слишком дорого. Вы же понимаете, я не буду на вас наживаться…
Я улыбнулся ему в ответ, но про себя пожалел, что это не одна из тех картин, которые он купил за кусок хлеба. Не повезло на этот раз, картинку-то, оказывается, продавали на аукционе!.. По дороге к гостиной Валанс положил руку на мое плечо:
– Нет, мой дорогой друг, я совсем не рассчитываю, что вы тут же достанете из кармана свои новые звонкие монеты! – Он улыбнулся. – Я отношусь к вам в какой-то мере как к своему сыну, вы же знаете. – Тут он посмотрел на Филибера, ковылявшего перед нами, и быстро поправился: – Ну, то есть… как к сыну…
Выпутался Валанс довольно ловко, с точки зрения светских приличий, но для отца омерзительно-неуклюже. Правда, он покраснел, нервно оглянулся, словно его могли подловить на слове, но, успокоившись, направил меня к дверям.
– Идемте, пора садиться за стол. Приехала наша последняя гостья. Вы ее знаете? Вивиан Беллакур. Изумительная женщина! Вдова, – добавил он, слегка дотронувшись до моей руки и лукаво поглядывая на меня.
Впервые за все время нашего знакомства Валанс позволил себе некоторую вольность в моем присутствии, и я понял, что, помимо респектабельности и особой привлекательности, которые придал мне финансовый успех, я как бы заново возмужал в глазах людей этого круга. И в этой мужественности уже не было ничего от по-домашнему смирного и смурного для меня бремени нашей с Лоранс супружеской жизни; новое состояние давало и новые права, и мне даже как бы вменялось в обязанность провожать всех женщин, в том числе и жен моих знакомых, похотливым взглядом. Раньше так смотреть, пока я еще не выкарабкался из бедности, мне было запрещено; но я и не очень-то был этим удручен и все эти семь лет ходил, сам того не ведая, в презренных черномазых среди белых людей. Чудом меня тогда не линчевали, и можно было поздравить себя задним числом, что все-таки мне удалось разделить с ними их прекрасных белых женщин, прежде чем я получил на это законное право состоятельного человека. Так что будет о чем вспомнить и утешиться, когда прояснится мое бедственное финансовое положение; я нисколько не сомневался, что моего богатства не хватит на то, чтобы заручиться сколько бы то ни было продолжительным уважением этих людей. Мало быть жадным, нужно еще быть и скупым; или, проще говоря, хитрость не в счет, важнее дальновидность. Короче, стать богатым – полдела, важно им остаться!
