Пальцами в медицинских перчатках она изображает облако дыма, как фокусник.
— Ушел в лабораторию и не вернулся, как сквозь землю провалился. Больше о нем ничего слышно не было. Он пропал со всех радаров и исчез из поля зрения. — Она смотрит на Фрэнки и чуть заметно кивает. — До этой ночи.
— До этой ночи?
Фрэнки прочищает горло и продолжает рассказ:
— Если быть точным… до 3:53 утра. Вирус был удаленно загружен на сервер вашей мамы в «Империале» и стер все файлы. Мы позвонили Луизе, но она уже ничего не могла сделать.
Я мысленно возвращаюсь в кладовку, где сегодня утром мама устало вытаскивала керамические осколки из моих десен. Телефонная трубка лежала на столе. Вот почему она не спала.
— А потом, — продолжает Фрэнки, — в 10:57 в Музее естествознания…
Синий шелк, промокший от крови. Блеск ножа под музейными лампами.
— Вы уверены? — тихо спрашиваю я. — Вы уверены, что это он?
— Без видеозаписи мы не можем быть уверены, — признается она. — Но, судя по всему, он тот еще подлец. Жестокий, эгоистичный и вдобавок ко всему, несмотря на свой выдающийся ум, мелочный. Уничтожить труды твоей мамы и пырнуть ее ножом прямо в момент ее величайшего профессионального триумфа? Это полностью соответствует нашей характеристике, — она неприязненно качает головой и бормочет как будто сама себе: — Еще и свежих фотографий нет. Пятьсот тысяч камер видеонаблюдения по всему городу, а мы все равно что слепы.
Папа. Эрнест Блэнкман. Ни то, ни другое ему не подходит. Мысли о нем приводят меня в ужас, и так было всегда. Я всегда знал свои страхи наперечет — я вывел целую науку для их анализа. Всех, кроме одного. Всех, кроме него.
— Он наверняка узнал, что она совершила прорыв. — Рита выкладывает обстоятельства дела, как будто карты пасьянса. — Там, где он потерпел неудачу. Если, как мы предполагаем, последние полтора десятка лет он провел занимаясь теми же исследованиями, это могло привести его в ярость. Тогда он решил исключить ее из игры, освобождая себе дорогу. Мы с Фрэнки пытаемся его выследить в рабочее время.
— В рабочее время? — не понимаю я.
Рита под маской корчит гримасу.
— Преданность и жажда справедливости — хорошие качества, Питер, но это личные интересы, а не корпоративные, и наша организация такого обычно не одобряет. Но ученый уровня Луизы Блэнкман? — В ее голосе сквозит восхищение. — Который не связан ни с корпорацией, ни с госслужбами, которого нечем прижать? Ничто не помешает ему продать свои исследования любому, кто хорошо заплатит. Наша верхушка в штаны наложила от страха, и не без оснований.
— Что за исследования? Над чем работала мама?
Рита не отвечает.
Фрэнки смущенно пожимает плечами.
— Извини, Питер. Мы шпионы. Ты должен понимать, что у нас есть свои секреты.
Я не знаю, куда смотреть, поэтому смотрю на изувеченное тело, в которое мой отец превратил мою мать. Лица Риты и Фрэнки обращены ко мне. Поверх масок я вижу только их глаза, но они стоят достаточно близко, и я чувствую их дыхание через ткань.
Боже, до чего трудно думать, но что-то здесь не…
— Удалил все данные, — проговариваю я.
— Что, прости?
Я смотрю на Риту.
— Вы говорите, что мама была близка к успеху?
А папа занимался теми же исследованиями. Она сделала прорыв. Он — нет. Так зачем ему удалять данные? Почему бы не украсть проект?
Они обмениваются взглядами, в которых читаются уважение и недовольство, как будто они надеялись, что я не догадаюсь о чем-то.
— Ты прав, — неохотно соглашается Фрэнки. — Вирус уничтожил результаты исследований Луизы, но Эрнест не стал бы этого делать, если бы у него уже не было доступа к ним.
— Как он мог получить доступ?
— У нас есть сомнения, но…
— Что?
Она смотрит сочувственно.
— Анабель.
Я дергаюсь, как дикий зверь. Ощущение такое, что они меня обвинили.
— Мы не думаем, что это было сделано со злым умыслом, — поспешно заверяет меня Рита. — В этом нет ее вины. С тем же успехом и ты мог оказаться на ее месте. Однажды к тебе на улице подходит незнакомец. Ты не знаешь почему, но чувствуешь сродство с ним. Это происходит постепенно, и со временем вы начинаете видеться все чаще и чаще. Ты никому не рассказываешь о знакомстве: у вас такая дружная семья, но здорово иметь секрет, о котором больше никто не знает. Однажды вечером, может быть за пиццей, или китайской едой, или просто чем-то вредным и классным, что запрещает тебе мама, он рассказывает тебе, кто он такой. Свою сторону истории. Оказывается, в чем-то твоя мама… сильно преувеличивала. Ему не нужно просить не рассказывать об этом близким — ты и сам понимаешь, что они с ума сойдут, если узнают, что вы с ним видитесь. Но он такой классный, гораздо круче твоей строгой мамы, и внимательно прислушивается к твоим проблемам, отчего они кажутся легче, кажутся решаемыми. И как тут поверить, что он и есть то чудовище, о котором рассказывала мама. Ты и не веришь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Проходят месяцы, прежде чем он спросит тебя о работе твоей матери, и еще несколько месяцев, прежде чем он впервые попросит принести что-то из ее лаборатории. Что-то незначительное, пару бумажек, взятых, вообще-то, из его собственного исследования, которое ему пришлось забросить. Ты не хочешь его разочаровывать, да и он каким-то образом умудряется обратиться к тебе с просьбой именно в тот день, когда она вывела тебя из себя. И вообще, если докопаться до сути, ты понимаешь, что зол на нее, потому что ты начал любить этого человека, любить по-настоящему, и он мог бы быть в твоей жизни уже много лет, если бы она сказала тебе правду. И ты соглашаешься. Ты крадешь то, что он просит, просто чтобы досадить ей… — Рита пожимает плечами. — Схема давно известная. Меньше чем за год он сумел бы вытянуть из Анабель все, над чем работала Луиза.
Она замолкает. И она, и Фрэнки смотрят на меня в напряжении, как будто я вот-вот или блевану, или налечу на них с кулаками, или проделаю в стене дыру в форме Пита. И в следующее мгновение я с ужасом понимаю почему.
— Так вот почему вы так беспокоитесь за Бел.
— Именно.
— Потому что она видела его, говорила с ним, знает, как он выглядит, и, возможно, даже была у него дома.
— Именно. — Ее голос пугающе спокоен.
— А он — как вы это назвали? — пропал с радаров.
Я вспоминаю музейный коридор и думаю о том, как съемка прекратилась аккурат перед тем, как нападавший показался в кадре.
Преданность и воздаяние, возможно, и личные мотивы, но замести за собой следы — просто деловой подход к вопросу.
Вашу мать, вашу мать, вашу мать. Я опять думаю о черных кадрах видеонаблюдения, о том, как часы остановились на семнадцати, двадцати и тринадцати секундах: 17-20-13. Снова и снова прокручиваю в уме цифры. Я хочу помочь. Маме, Бел, хочу принести хоть какую-нибудь пользу. Я примеряю цифры к буквам латинского алфавита и получаю «QTM». Бессмыслица. Хочется кричать от отчаяния.
Мне холодно, и я обнимаю себя руками. Забинтованная рука под мышкой пульсирует. Фрэнки успокаивает меня, кладет руку мне на плечо, и повернуться к ней навстречу так легко.
— Мы должны найти Анабель раньше него. Ты ее брат, никто не знает ее лучше тебя. Куда она могла бы направиться? Наши люди следят за вашим домом, но, может, у тебя есть что-то на уме? Куда бы она могла пойти, если бы испугалась?
Та доброта, та ласка, которые излучает Фрэнки, греют, как горячая ванна после многочасовой схватки с пронзительным ноябрьским ветром, и буквально обволакивают меня. Глаза наполняются слезами, и на секунду мамина больничная койка расплывается на два мутных пятна: рядом с мамой я вижу распростертое тело Бел и слышу такой же пугающий своей монотонностью писк аппарата. Между ними возник мой безликий отец в пыльном костюме, и особенно отчетливо я вижу его руки, покрытые синяками и кровью.
«Пошел ты, — думаю я. — Я не дам ее в обиду». Мне нужно только сказать.
