Правда, некоторые фашистские экипажи старались, так сказать, и невинность соблюсти, и капитал приобрести: и более или менее подходящий объект для бомбометания подобрать (чтобы выглядело прилично в боевом донесении), и в то же время сделать это, по возможности, подальше от зон действия прожекторов, истребительной авиации и зенитной артиллерии - словом, не в самой Москве, а в ее пригородах.
Поиски одного из таких экипажей увенчались шумным - не столько в переносном, сколько в буквальном смысле слова - успехом. На затемненной земле Подмосковья фашистские летчики высмотрели несколько параллельных рядов вытянутых ровных блестящих полосок. Места для сомнений не оставалось: конечно же это не что иное, как остекление крыш цехов какого-то большого промышленного предприятия! Бомбы были сброшены, легли точно и разнесли... Томилинскую птицефабрику, вольеры которой, на свою беду, имели такую "промышленную" окраску крыш. Разнесли в пух и прах! Причем в пух даже в большей степени, чем в прах: несколько дней обезумевшие от бомбежки куры, отчаянно кудахча (я же говорил, что успех был шумный), в полной панике носились по окрестностям Томилина.
Редкие, очень редкие экипажи немецких бомбардировщиков проявляли такое упорство, как, например, летчики того "Юнкерса-88", который в один из октябрьских налетов прорвался в город и точно положил тяжелую тысячекилограммовую бомбу у Ильинских ворот, в то самое здание Московского горкома партии, которое было его целью.
Бывший в то время председателем Моссовета В. П. Пронин вспоминал об этом: "Члены бюро МГК партии слушали доклад командующего Московским военным округом генерала Артемьева о защите города на ближних подступах, когда началась стрельба зенитных орудий. Я связался по телефону с командующим ПВО и спросил о причинах стрельбы. "Над городом летает один немецкий самолет", ответил генерал Журавлев. В соответствии с постановлением Государственного Комитета Обороны при налете одного-двух самолетов в городе воздушная тревога не объявлялась. Не успел я, однако, положить трубку, как раздался грохот, здание словно подскочило, вылетели оконные переплеты и двери, с потолка и стен Обрушилась штукатурка. Здание горело..."
Подавляющее же большинство бомб сбрасывалось, повторяю, неприцельно и ложилось очень не густо - вдалеке друг от друга. Едва ли не единственное исключение - бомбы, попавшие дважды, с интерпалом в несколько дней, в одно и то же здание - угол улицы Воровского и Мерзляковского переулка, - вызвало оживленные комментарии москвичей.
- Вот и верь после этого в теорию вероятностей! - говорили они (хотя в действительности этот случай ни малейшего ущерба теории вероятностей не нанес - вопреки распространенному заблуждению, она не признает никаких преимуществ воронки от ранее разорвавшегося снаряда перед любой произвольно выбранной соседней точкой, - если, конечно, говорить о прямом попадании, а не об укрытии от осколков).
Впрочем, тот факт, что москвичи могли позволить себе роскошь специально интересоваться судьбой какого-то одного, в общем ничем не примечательного здания ("Знаете, угловой дом, где аптека"), сам по себе свидетельствует о весьма умеренной плотности бомбежки, которой подвергалась Москва. И виноват в этом был, конечно, не противник: его бы воля, он охотно устроил бы в Москве то же, чему подверглись Лондон, Ковентри, Варшава и многие другие города горящей в огне войны Европы! Помешал этому ряд обстоятельств, но прежде всего - войска Московской зоны ПВО.
Это они - летчики, зенитчики, прожектористы, связисты, все воины Московской зоны ПВО, от ее командующего до рядового бойца, - учась воевать в ходе боев, отвагой и самоотверженностью компенсируя нехватку многого необходимого, не жалея ни труда, ни жизни своей, выиграли воздушную битву за Москву!
С каждым очередным налетом попытки прорваться к нашей столице становились для гитлеровской авиации все трудней и обходились ей все дороже.
Не зря, самоуверенно начав с высоты в два - четыре километра, противник был вынужден, начиная уже со второго, последовавшего назавтра налета, уходить вверх - на пять, шесть и более километров. Конечно, там его сбить было несравненно труднее - плохо брали прожектора. Но и ему говорить о точном нахождении целей и сколько-нибудь прицельном бомбометании с такой высоты при тогдашнем уровне прицельной техники не приходилось. Это было что-то вроде предложения ничьей: ни вы меня, ни я вас. Но ничья принята не была. Последующие события это показали.
Постепенно мы начали знакомиться с товарищами по оружию - летчиками строевых частей нашего корпуса.
Больше всего этому способствовало то обстоятельство, что многие из них едва ли не в каждую ночь, когда бывал налет, садились у нас. Я уже рассказывал, с какими сложностями было связано возвращение истребителя, лишенного средств радионавигации и даже простой связи, после ночного боевого вылета к себе на аэродром. Быстро выработалось правило: сомневаешься в возвращении домой и увидел какой-то другой действующий аэродром - садись на него.
Наша эскадрилья базировалась юго-восточнее Москвы - несколько в стороне от излюбленных маршрутов прихода и ухода немецких бомбардировщиков. Поэтому мы могли себе позволить даже такую роскошь, как посадочный прожектор, правда включаемый на какую-нибудь минуту - от момента выхода очередного садящегося истребителя на последнюю предпосадочную прямую до его приземления. Расчет был простой: если даже какой-нибудь не в меру активный гитлеровский ас заметит прожектор и устремится бомбить нас, то, пока он дойдет до места, внизу уже будет снова темно. И, надо сказать, расчет этот хорошо оправдался на практике: за все время воздушной битвы за Москву лишь один случайный бомбардировщик набросал нам на летное поле зажигалок, да какой-то "Мессершмитт-! 10" второпях - а потому, конечно, безрезультатно - обстрелял из пушек самолетные стоянки. Кстати, оба эти случая произошли при выключенном посадочном прожекторе. А без подсветки старта мы сами, конечно, наломали бы на посадках в темноте намного больше дров, чем мог бы устроить вышеупомянутый не в меру активный ас.
Не мудрено, что наш аэродром пользовался у летчиков соседних частей немалой популярностью.
По нескольку раз за ночь над нами раздавалось знакомое гудение мотора М-25, или М-105, или АМ-35 - моторы этих типов стояли на советских истребителях, - и короткие вспышки разноцветных аэронавигационных огоньков сигнализировали о том, что очередной гость просит посадку. Через две-три минуты, в течение которых источник гудения плавно перемещался по кругу над аэродромом, огоньки снова вспыхивали уже в другом месте - на прямой в створе посадочной полосы. Команда: "Прожектор!" - и свет возникал в ночи так синхронно с командой, что казалось, само его включение происходит непосредственно от голоса, - прожектористы были оттренированы отменно. Еще через полминуты в луче появлялся сверкающий самолетик, летел несколько секунд над самой землей и более или менее плавно (тут бывало всякое: что ни говори, люди приходили из боя) касался ее. Почти сразу после этого все снова исчезало в темноте, казавшейся по контрасту еще более черной, чем раньше, прожектор гасили, когда севший самолет был еще в самом начале пробега.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
