– В полном. Ты откуда взялся? Что там за стрельба? – Особенно спрашивать тут не о чем, и так все понятно. Но удостовериться надобно.
– Мы отбили атаку противника… у медпункта… и направились сюда. Ох, фух… Товарищ Оклэйд приказал срочно… Ох, умаялся я… организовать отряд из легкораненых и сил тылового обеспечения и направляться… к вам на помощь. Вот… Фу-у-у-ух. – Утерев рукавом пот со лба, Горбунов присел на землю. – Одну минуту, дыхание переведу…
– О’кей… Оклэйд руководит атакой?
– Так… точно! – Ай да трус! Или уже не трус?
– Каков план? Оклэйд приказал что-то передать мне? – Действие – вот залог успеха. О трусах и героях – позже.
– Приказал…
Поляков мы смяли ударом с двух сторон – отряд второго лейтенанта, обойдя врага, ударил во фланг и тыл, а я во главе взвода охраны пересек дорогу, нанося удар во фронт.
Последние минуты боя выдались самыми ожесточенными – враги не пожелали проигрывать и бросились в контратаку. Били там, где напор был слабее, и именно охрана штаба оказалась слабее и малочисленнее… Встречный бой быстро перешел врукопашную, участия в которой мне принимать еще не доводилось.
Все происходило слишком быстро. Мысли, чувства, кадры – вся суть рукопашки. Мысли коротки, отрывисты, как сигналы морзянки. Чувства мимолетны и запредельно чисты. Картины ярки, отвратительны, они словно кислота въедаются в мозг.
Патроны в магазине кончились. Не успею перезарядить.
Крики, рычание, возгласы.
Твою мать, откуда этот здоровяк вылез? Куда ты кинулся? Ай, нога! Больно ведь!
Боль, ненависть, страх!
Почему же этот урод такой сильный?! Не могу справиться! Помогите же кто-нибудь!..
Все темнеет, ненавистный рыжий цвет перед глазами. И резкий запах пота…
БАХ!
Что это у меня на лице? Мозги? Горбунов и меня выстрелом зацепить мог! Но спас ведь.
Уверенность и гнев. Лед и огонь. Нож и пистолет…
Ага, попались, ляхи позорные? Н-на тебе! И тебе н-на! Еще раз! Ой, нож застрял. Тогда из пистолета!..
Дым, не видно ни черта. И тишина…
Нет, слышу кое-что…
– Nie strzelác! Proszę, nie strzelajcie![22] Не стреляйте! Мы сдаемся!..
Ага! Сдрейфили, сдаются!..
Большинство солдат из взвода охраны и группы Оклэйда, как и сам лейтенант, остались в оцеплении района, прикрывать пусть и разнесенное вдребезги, но все еще расположение штаба до дальнейших распоряжений. Мы же с несколькими бойцами принимали пленных…
Горбунов, утерев кровь с лица, привычными движениями проверял выходящих на дорогу пленных. Поляки оглядывались по сторонам, в глазах их не было страха, лишь ненависть и презрение. Порвать нас готовы, но не могут – нас убивать они решаются, лишь будучи уверенными в своей силе. Ну или за редким исключением, когда силы равны. Явно видно – они не считают себя проигравшими и, похоже, ждут, что к ним будут относиться по всем правилам Женевской конвенции. Стервятники чертовы. А сами ведь бросились бы на нас, будь такая возможность! Только сверкающие штыки на винтовках бойцов охраны и подоспевших американцев, предостерегающе направленные на пленных, удерживают последних от необдуманных поступков.
Хотя вру, самое серьезное впечатление произвели не мы, а Жмакин со своим бронированным монстром. Он вывел в зону боевых действий МБВ, с которого пару раз ударили пулеметы, – несколько врагов попытались прорваться через железную дорогу, но там их горячо встретили. Железнодорожники постреляли, посмотрели, что у нас все уже под контролем, и, не задерживаясь, отправились обратно на станцию. Все верно, они здесь уже не нужны, значит, все возвращается в рамки первоначального плана…
В конечном итоге после боя пшеков осталось всего семеро. Почти вся их немногочисленная братия полегла в перестрелке и рукопашном бою. Руки в небо не тянут, не трясутся от страха, а в шеренгу строятся, как на парад! Господи, Боже мой, да они же совсем охренели!
– Ну, ты посмотри на них, а?.. – Пыльной «рогатывкой», подобранной с земли, я ожесточенно оттирал руки от крови. Второй раз за день «окровавился». Дурная тенденция! Подобными темпами еще прозвище мне возьмут и дадут, что-нибудь в духе Дикого Запада. «Кровавый Майк», например. Оно мне надо? Нож вот, жалко, потерял. Вернее – оставил. Ах да! Клинок застрял меж ребер того унтера. Соперник оказался излишне упорным, пришлось нож провернуть да и оставить в теле – застопорилось лезвие…
Один из поляков шагнул вперед, лениво оглянулся на своих товарищей и зарядил на целую минуту тираду на своем родном языке. Из пшеканий-бжеканий пленного удалось вычленить лишь отдельные слова. Кое-как осмысливая услышанное, выяснил, что передо мной сержант Чеслав Бржозовский из Великопольской кавалерийской бригады. И что он, военнопленный, знает волшебные слова – Женевская конвенция! Без тонкостей перевода было и так все ясно: славный великопольский жолнер требует от нас, мерзких, относиться к нему с уважением и по всем правилам, оговоренным пресловутой конвенцией.
Мысли прыгали, кровь в жилах закипала: одна минута, один монолог – и я уже ненавижу этих ублюдков всеми фибрами души. Они ни черта не понимают и не видят. Думают, говорят с американцем, с цивилизованным западным человеком, только я вот волк в овечьей шкуре…
Я задал ему вопрос сначала на русском языке, потом на английском, и в обоих случаях поляк молчал. Тот же результат ждал меня при попытке спросить остальных пленных. Стена! Одни лишь надменные взгляды и презрение. Бржозовский хмыкнул и начал чего-то требовать, опять говоря на польском. Похоже, требовал меня представиться, да так нагло, словно он генерал какой-то, а не пленный в руках взбешенного врага. Тогда я не выдержал и отвесил наглецу мощную оплеуху, да такую, что тот отлетел к своим товарищам и не сразу смог встать. Его прорвало, он начал орать и тыкать в меня пальцем. Думал, что я резко чудесным образом стал понимать по-польски. Однако смысл был и так ясен: он, сильно и больно обиженный, будет жаловаться! Тогда уже меня сорвало с резьбы. Я наорал на наглого оккупанта и, сильно заведясь в порыве гнева, выхватил из-за пояса пистолет…
К глубокому сожалению, патроны в обойме закончились, и оружие грустно щелкнуло, не произведя выстрела. Но вот определенный эффект это принесло – Чеслав поплыл. Он не мог отвести взгляда от направленного ему в лицо ствола пистолета. Круглые глаза и проступившая на лбу испарина говорили о многом. Ощутил, вражина, что я не шутил. Весь этот момент, вышедший спонтанно, меня немного успокоил и навел на одну идею, которую захотелось исполнить…
Оглядев мельком присутствующих американцев, я приметил одного солдата, выделявшегося из числа прочих. Его голова, шея и руки были туго замотаны бинтами.
– Hey soldier. Yes, you! Come here[23]. – Солдат, сильно хромая, подошел. Те участки кожи на шее и лице, что не были затянуты повязками, были покрыты ярко-красными волдырями ожогов. Его, похоже, обварили кипятком. Сам бы он вряд ли так ошпарился. – Tell me. Who did this to you?[24]
Солдат поднял дрожащую руку, посмотрел на не замотанные бинтами красные, покрытые волдырями и какой-то мазью пальцы, что-то промычал и перевел взгляд на поляка. Эти глаза – они не просто горели огнем, в них бурлила раскаленная лава ненависти. Гнев этого человека сейчас сильнее всего на этом свете, но даже так ему хватает воли сдерживаться.
– They… mutilated… many… of us[25], – тяжело, с болью в голосе еле-еле произнес солдат. Выживший после такого кошмара, этот солдат никогда не станет прежним…
– Calm down, buddy. They will pay for everything…[26] – Раненый взглянул на меня и коротко кивнул. – Ты ничего не понимаешь по-русски, поэтому стой и слушай, как я подписываю тебе приговор… У меня на руках есть доказательства военного преступления, совершенного вашей, то есть польской, стороной. На поле боя я имею право выносить собственный приговор. Приговариваю вас всех за военные преступления против жизни и здоровья военнопленных к высшей мере наказания. – Что-то внутри меня медленно раскололось и рухнуло. Я еле удерживал себя от того, чтобы не наброситься на этого ублюдка с голыми руками. Как же хотелось выпотрошить его живьем! – Горбунов, веди пленных вот к тому дому, я там подвал видел хороший. Загоним в подвал – и закинем пару гранат. Нечего патроны тратить. Тех, кто уцелеет, – штыками и прикладами добьем… – Над дорогой повисла тяжелая тишина. Все, мягко говоря, обалдели. Приплыли – в психопаты меня записали, сто процентов… А что делать? Я ведь лишь отчасти роль играю…
