Видный, красивый, с маленьким, вечно улыбающимся ртом, тщательно приодетый, готовый всегда услужить, он с удовольствием служил обедню вместо придворных священников, писал каллиграфически вместо ксендза Тылона, готов был сесть за стол и развлечь гостей, да и сходить с поручением хотя бы и весьма неприятным.
Князю Болеславу казалось, что такой ласковый человек подействует на Пшемка, у которого силой нельзя было ничего добиться.
Ксендз Теодорик с удовольствием принял свою миссию, пристроился ко двору и скоро сошелся со всеми. Он сумел даже не настроить враждебно Мину, делая вид, что он не знает, кто она, привлек Бертоху, убедил Орху, что желает добра княгине и горюет над ее судьбой, надеясь на лучшие дни. Втихомолку толковал ей, что ради выгод самой Люкерды ему не следует слишком явно становиться на ее сторону. Тайком и тихонько предупреждал, если что угрожало.
В течение нескольких месяцев он казался самым могущественным человеком при дворе. Всем он был нужен, расхваливали его кругом, он тоже всех.
Когда князь вернулся, он явился первым, принося благодарение Господу Богу за его освобождение.
Рассказал затем, как тут все плакали, молясь за его освобождение, сколько молебнов отслужили за него в придворном костеле, какой стон раздавался среди народа и тому подобное.
О Мине, послужившей орудием освобождения, ксендз Теодорик не упоминал вовсе, так как никогда не говорил о ней с князем.
Пшемко под впечатлением минуты откровенно намекнул, что ей обязан свободой, но Теодорик, по-видимому, не понял. Сорвалось у князя и не совсем лестное выражение по адресу Люкерды, но и оно прошло незамеченным.
Теперь же положение лектора становилось все труднее. Болеслав настаивал, чтобы он своим весом повлиял на супругов и примирил их. Ксендз Теодорик шептал, что это требует времени. Не предпринимал никаких шагов.
Несколько дней спустя после разговора с ним Пшемко опять что-то сказал против Люкерды. Лектор вздохнул.
— Милостивый князь, княгиню нельзя ни в чем обвинять, — сказал он. — Лица, около нее находящиеся, быть может, нехорошо на нее влияют. Попробовать бы переменить прислугу.
— Одну няню-старушку я бы не прочь удалить, — промолвил князь. — Эта ее против всех настраивает, рассказывая все про Щецин и поддерживая тоскливое настроение. Но так или иначе, независимо от окружающих, никогда она не будет расположена ко мне.
Ксендз решился не согласиться с этим.
— Сердца ее мне не надо, — сказал князь, — но я не хочу, чтобы люди болтали, что я ей не мил. Старая няня плачет над ее судьбой, другие тоже считают ее несчастной, надо бабу прогнать.
— Милостивый князь, — шепнул ксендз Теодорик, — выгнать ее, чтобы сор из избы на улицу вынесли, нехороший прием. Разве удалить ее, щедро одарив, чтобы принуждена была быть благодарной.
Князь прекратил неприятный разговор.
Вечером у Бертохи уже громко говорили и радовались, что Орху прогонят. Приятельница передала известие Мине.
— Я пойду туда на место няни! — живо воскликнула Мина. — Отравлю ей жизнь так, что подавится слезами. Она здесь не нужна!
Две женщины стали советоваться, как устроить будущее. Пшемка надо было совершенно восстановить против жены, а там…
— Живет же Мщуй поморский с монахиней Фулькой, — говорила Мина, — Лысый держит при себе Сонку, никто им слова не смеет сказать, почему же Пшемко не может жить со мной?
VIII
Вернувшись из плена у Рогатки, Пшемко несколько лет отдыхал, готовясь к мести и собираясь с силами.
Пока на женской половине бабы устраивали заговоры против несчастной Люкерды, князь, совершенно к ней равнодушный, думал о другом. С женой почти совсем не виделся.
Хотя изгнание Орхи было, по-видимому, решено, и Бертоха на нем настаивала, князь не отдал соответственного приказа, и все осталось по-старому.
Возможно, что боялся жалоб жены и размолвок с ее родней, особенно с Мщуем, который уже тогда обещал завещать ему Поморье, и даже с дядей, заступающимся за Люкерду.
Шли годы такого медленного мученичества бедной жертвы, а Пшемыслав, казалось, и не видит, и не заботится об этом.
Он и Болеслав мечтали об одном великом государстве, которое вырисовывалось для Пшемка. Рядом с этими планами, занимающими их, что могли значить домашние дрязги и женские ссоры?
В последующие годы Болеслав поручил племяннику охранять свое княжество, выступая в поход против ненавистных бранденбуржцев, против Оттона Длинного, который грабил его земли, а сам отправился в Чехию и императорские земли.
Вскоре после этого Болеслав, опекун и второй отец, умер в Калише, завещав свое княжество ему, Пшемыславу. Это было первое приращение, рост могущества.
Вдова старого князя, Иолянта, сейчас же уехала к сестре Кинге, чтобы вместе провести последние дни жизни в тихом монастыре.
После смерти дяди Пшемко почувствовал себя свободнее. Росла в нем и гордость, созревало и желание большей власти. Перед ним уже мелькала картина момента, когда он будет самым могущественным среди польских князей; другие все больше и больше дробились, ему доставались осиротевшие уделы.
Однако, пока эти надежды стали действительностью, Пшемку пришлось еще раз подвергнуться испытанию и пасть жертвой княжеских разбоев и измен, тогда обычных.
Его двоюродный брат, сын родной тетки, Генрих, словно в насмешку прозванный честным (Пробус), пошел по стопам Рогатки и других родственников. Под предлогом совещания для борьбы с врагами пригласил всех князей в Барычу.
Когда приглашение на съезд пришло и в Познань, Пшемко, не раздумывая, стал собираться в путь.
Хотелось ему блеснуть и явиться шикарно, как всегда. Вениамин, в то время познанский воевода, и Томислав, каштелян, помня, что силезские князья не раз уже дали доказательства, что им верить нельзя, отсоветовали путешествие.
Приехал и Теодорик, и Викентий, познанский канцлер, упрашивая князя отказаться от участия в съезде.
Эта настойчивость как раз и не нравилась Пшемку; ему хотелось поступить по-своему и проявить неустрашимость.
— Ей-богу! — сказал он. — Это бабьи страхи! Мы с Генрихом в родстве и дружбе, я ему ничего не должен. Почему же мне не ехать туда, куда все?
— Сомнительно, поедут ли туда другие, — ответил воевода. — Силезцам никто не доверяет. Они не разборчивы в средствах, доказали уже, что измена для них пустяк, лишь бы при этом заработать.
Князь посмеивался над предостережением. Опасения казались ему необоснованными. Решил ехать в Барычу, и отговорить его нельзя было. В отряд, его сопровождающий, выбрал лучших рыцарей и наиболее блестящих придворных. Заремба и Налэнч ехали тоже, хотя первому из них очень не хотелось отправляться в путь.
С момента турнира, а потом еще из-за скверного обращения с женой, Заремба был еще настроен против князя.
Бертоха и Мина, разузнав о предстоящем отъезде Пшемка, уже сговаривались, чтобы воспользоваться случаем и избавиться от опротивевшей им Орхи. Заремба, постоянно получавший известия через прислугу, предчувствовал, что при дворе Люкерды что-то против нее задумано. Хотелось ему остаться и предупредить покушение.
Когда ему сообщили, что надо собираться в путь, выслушал с неудовольствием и отправился к князю отказаться от путешествия.
Пшемко давно уже чувствовал, что Заремба против него настроен, но приписывал это только турниру. Слишком был он горд, чтобы делать шаг к примирению.
Когда Заремба стал неловко отговариваться, ссылаясь на нездоровье и на неважную лошадь, князь строго посмотрел и сказал:
— Приказание дано и должно быть исполнено. Мои подчиненные должны слушаться.
Ни слова не сказав, Заремба ушел, так как выбора не было: либо оставить службу при дворе, чего он вовсе не хотел, либо исполнить приказ.
Чуть ли не в отчаянии явился к другу Налэнчу, ожидавшему результатов аудиенции.
— Нарочно велит мне ехать, — сказал, — ничего не поделаешь. А я уверен, что бабы что-то замышляют и нанесут обиду моей княгине. Если бы я был здесь, кто знает, возможно, что и помешал бы. Эх! Часть жизни отдам, лишь бы остаться.
Налэнч, не веря особенно предчувствиям, улыбался.
— Тебе эта дурацкая любовь всегда что-нибудь навевает. И к чему она, скажи? Сколько вот уже лет бабы замышляют что-то, ты подсматриваешь; пока ведь ничего же не сделали. Боятся князя, потому что он ее-то не любит, но обидеть не разрешит, пожалуй, даже Мине.
— Он, он! — перебил Заремба. — Я его лучше знаю, чем ты. Если что случится, слова не скажет. Разве она его касается? Раньше считался с дядей, а теперь, возможно, что рад отделаться от нее и поискать королевну. Льстецы все время нашептывают, что ему и дочь императора впору.
Слово за слово, поспорили друг с другом: Налэнч не верил ничему, а Заремба стоял на своем, что готовятся какие-то скверные события.
