Из Москвы в парижскую резидентуру поступила шифровка: «Считаем полезным возобновление переписки „Иванова“ с его московскими приятелями. Мы рассчитываем, что москвичи сообщат „Иванову“ о своих перспективах, о размахе своей работы и назовут тех, кто, может быть, нам еще неизвестен».
Третьяков передал связному различные документы Торгпрома, в том числе свою переписку с оставшимися в России бывшими промышленниками Нольде и Суздальцевым — совершенно невинную. От Третьякова требовали назвать имена и адреса вредителей, которые действовали по указанию эмиграции, а Третьяков уверял, что ему ничего не известно.
В ОГПУ хотели, чтобы Третьяков написал своим знакомым, оставшимся в России, и предложил им сотрудничество. Объяснил бы им, что за вредительскую работу им хорошо заплатят. Потом этих людей можно было бы обвинить в антисоветской деятельности и сотрудничестве с иностранными разведками.
Связной получил новое указание из Иностранного отдела ОГПУ: «Ваша задача вернуть его к активной работе в Торгпроме, заставить выявлять вредителей… Необходимо, чтобы он выяснил, существует ли, и если да, то в каком виде, тот центр, который объединяет и руководит деятельностью вредителей. Мы полагаем, что Торгпром таким центром не является».
Эта фраза из письма Иностранного отдела ОГПУ в парижскую резидентуру многого стоит: через несколько месяцев в обвинительном заключении по делу «Промпартии» именно Торгпром будет назван главным центром вредительства в СССР.
Иначе говоря, в ОГПУ знали, что к чему, но продолжали сооружать абсолютно липовое дело. Но именно этого ждали от чекистов. Сталин потребовал от Менжинского, чтобы арестованные по делу никогда не существовавшей «Промпартии» дали показания о связях с европейскими правительствами ради подготовки вторжения в Советский Союз. Об этом свидетельствует, в частности, следующая записка генсека:
«ОГПУ т. Менжинскому. Только лично. От Сталина
Тов. Менжинский! Письмо от 2/Х и материалы получил. Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях — это вопрос об интервенции вообще и особенно вопрос о сроке интервенции. Выходит, что предполагали интервенцию в 1930 г., но отложили на 1931-й или даже на 1932 г. Это очень вероятно и важно.
Это тем более важно, что исходит от первоисточника, то есть от группы Рябушинского, Гукасова, Денисова, Нобеля, представляющей самую сильную социально-экономическую группу из всех существующих в СССР и эмиграции группировок, самую сильную как в смысле капитала, так и в смысле связей с французским и английским правительствами.
Может показаться, что „Трудовая крестьянская партия“, или „Промпартия“, или „партия Милюкова“ представляют главную силу. Но это неверно. Главная сила — группа Рябушинского — Денисова — Нобеля, то есть „Торгпром“.
ТКП, „Промпартия“, „партия“ Милюкова — мальчики на побегушках у „Торгпрома“. Тем более интересны сведения о сроке инвенции, исходящие от „Торгпрома“. А вопрос об интервенции ообще, о сроке интервенции в особенности, представляет, как известно, для нас первостепенный интерес. Отсюда мои предложения:
а) Сделать одним из самых важных узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП, „Промпартии“ и особенно Рамзина вопрос о сроке интервенции:
1) почему отложили интервенцию в 1930 г.?
2) не потому ли, что Польша еще не готова?
3) может быть, потому, что Румыния не готова?
4) может быть, потому, что лимитрофы (так называли Латвию, Литву, Эстонию и Финляндию. — Л. М.) еще не сомкнулись с Польшей?
5) почему отложили интервенцию на 1931 г.?
б) почему „могут“ отложить на 1932 г.?
6) Привлечь к делу Ларичева и других членов ЦК „Промпартии“ и допросить их строжайше о том же, дав им прочесть показания Рамзина.
в) Строжайше допросить Громана, который, по показанию Рамзина, заявил как-то в „Объединенном центре“, что „интервенция отложена на 1932 г.“.
г) Провести сквозь строй гг. Кондратьева, Юровского, Чаянова и т. д., хитро увиливающих от „тенденции к интервенции“, но являющихся (бесспорно) интервенционистами, и строжайше допросить о сроках интервенции (Кондратьев, Юровский и Чаянов должны знать об этом так же, как знает об этом Милюков, к которому они ездили на „беседу“).
Если показания Рамзина получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых (Громан, Ларичев, Кондратьев и т. д.), то это будет серьезным успехом ОГПУ, так как полученный таким образом материал мы сделаем достоянием секций Коммунистического Интернационала и рабочих всех стран, поведем широчайшую кампанию против интервенционистов и добьемся того, что парализуем, подорвем попытки интервенции на ближайшие 1–2 года, что для нас немаловажно. Понятно?
Привет!
И. Сталин».
Менжинский все понял. Во время процесса «Промпартии» сотрудник советской разведки встретился с Третьяковым, который изумленно сказал ему:
— Должен вам заметить, что вы совершаете ошибку. Ту работу, которую вы приписываете Торгпрому, он не ведет.
— Разве вы не следите за разоблачениями, сделанными во время процесса «Промпартии»? — спросил советский разведчик.
Третьяков покачал головой:
— Я сильно сомневаюсь в правдивости того, что написано в советских газетах. Поверьте, это просто невозможно, чтобы членам «Промпартии» пересылались такие большие суммы. Помилуйте, господа, откуда, откуда? Ведь не только я, даже такие люди, как глава Торгпрома Денисов, сейчас перебиваются с хлеба на воду, не могут себе на жизнь заработать.
— Я должен вам сказать, — заявил затем Третьяков, — что к делу «Промпартии» я никакого отношения не имел и до начала процесса даже не слышал о ней.
— И ни с кем из этих людей не виделись? — спросил советский разведчик.
— Нет, — ответил Третьяков. — Я читал в ваших газетах, что мне приписывают оказавшиеся на скамье подсудимых люди, но все это плод их фантазии.
Ваш страх интервенции, подготовляемой Францией, — продолжал Третьяков, — ни на чем не основан. Бриан, министр иностранных дел, — сторонник мира. Кто же будет против вас воевать? Югославия? Нет. Италия? У нее нет никаких интересов в этой части Европы. Германия? В нынешней ситуации и речи быть не может. Чехословакия? Нет. Кто же, кто же?..
Сотрудник советской разведки был раздражен тем, что Третьяков все отрицал. Ведь в обвинительном заключении по делу «Промпартии» цитировались показания главного обвиняемого, профессора Рамзина: «При следующей встрече, кажется в Париже, Третьяков сказал, что при использовании войск Польши, Румынии, Прибалтийских стран и врангелевской армии около 100 тысяч человек интервенция будет располагать столь прекрасно оборудованной армией, что, по мнению многих бывших промышленников, при морской поддержке на юге и севере можно рассчитывать на успех даже с небольшой армией».
Вот вопрос, на который сейчас уже, видимо, невозможно получить ответ: неужели председатель ОГПУ Менжинский, который читал эти шифровки и все знал, искренне верил в реальность «Промпартии»?
25 ноября 1930 года в Москве начались заседания Специального присутствия Верховного суда СССР. Председательствовал Андрей Януарьевич Вышинский. Обвинение поддерживал Крыленко. Все восемь обвиняемых безоговорочно признали свою вину. Они нарисовали грандиозную картину разрушения «вредителями» экономики страны, создавая Сталину роскошное алиби, которого хватило на десятилетия.
В студенческие годы я еще встречал людей старшего поколения, которые помнили процесс «Промпартии» и, глубокомысленно покачивая головой, говорили о том, какой ущерб нанесли стране такие вредители, как профессор Рамзин.
Переписка со старыми знакомыми, оставшимися в России, Нольде и Суздальцевым, переданная Третьяковым советской разведке, видимо, пригодилась.
На вечернем заседании 1 декабря Вышинский попросил коменданта пригласить свидетеля Александра Нольде, который сообщил, что по указанию Торгпрома занимался вредительской деятельностью в льняной промышленности, и, в свою очередь, назвал инженера Суздальцева, якобы также участвовавшего во вредительстве.
Тем временем в Париже Сергей Третьяков на очередном свидании с советским разведчиком повторил: «Я утверждал и утверждаю, что никого из обвиняемых по делу „Промпартии“ я лично не видел и разговоров с ними не вел».
Использование на процессе в Москве имени Третьякова чуть было не привело к его провалу.
На вечернем заседании 4 декабря после окончания судебного следствия специальное присутствие перешло к прениям сторон. Первым слово было предоставлено государственному обвинителю.
По классическим правилам Крыленко должен был проанализировать доказательства и улики, подтверждающие преступную деятельность обвиняемых. Ему уже было известно: за рубежом с изумлением констатировали, что все обвиняемые сознались, хотя на процессе не представлено ни единого доказательства! Обвинение не располагало ни одной объективной уликой, только признаниями обвиняемых.
