о моем богатстве явно преувеличены… вот ваша тетушка… она действительно была богата…
— Тсс! — снова зашипела Василиса. — Вот о ней лучше не нужно говорить!
— Понятно, — отозвался Паперный, хотя на самом деле ничего не понял. — Так о чем, собственно, речь?
— Об иконе! — прошептала Василиса страшным шепотом. — Об очень дорогой иконе. Московская школа, шестнадцатый век… или семнадцатый. Очень знаменитый иконописец. Какой-то Иоанн. Серебряный оклад, все как положено… но давайте я вам ее покажу, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…
— Икона? — переспросил Паперный и с сомнением пожевал губами. — Вообще-то я интересуюсь иконами и неплохо разбираюсь в них, но не уверен…
— Да вы на нее только посмотрите!
— Ладно, покажите, что там у вас… вы меня действительно заинтриговали…
Василиса расстегнула свою сумку, полезла в нее, достала доску, завернутую в несколько газет «Козловский вестник», развернула и торжественно положила на прилавок.
Паперный уставился на икону и недовольно поморщился:
— Вы говорите, шестнадцатый век?
— Или семнадцатый, может быть, семнадцатый. Насчет шестнадцатого я не уверена.
— Насчет семнадцатого я тоже очень сомневаюсь.
— А почему это вы сомневаетесь?
— Потому что ни в семнадцатом, ни тем более в шестнадцатом веке офсетная печать еще не была изобретена.
— Что?! — возмущенно воскликнула Василиса. — Какая еще печать? Это настоящая икона, московская школа! Она оценена в несколько миллионов долларов!
— Очень сомневаюсь.
— Да что вы заладили — сомневаюсь, сомневаюсь… я понимаю, вы хотите сбить цену. Ну, так скажите, сколько готовы за нее заплатить. Пусть не миллион долларов, пусть меньше, но назовите реальную цену — или я пойду к другому человеку!
— Да пожалуйста, идите к кому угодно! Вам никто за нее и ста долларов не даст!
— Что вы такое говорите? — В голосе Василисы растерянность смешалась с последними остатками надежды. — В Лондоне за нее предлагали миллионы… московская школа… да один серебряный оклад чего стоит…
— Серебряный? — Паперный поморщился. — С чего вы взяли, что он серебряный? Это не серебро, а дешевый сплав на основе цинка, штамповка и гальваническое покрытие.
— Не может быть…
— Поверьте мне, я в этом разбираюсь. — Паперный колупнул оклад ногтем, под серебристой поверхностью проступила блеклая тускло-серая основа.
— Но сама икона… московская школа… знаменитый иконописец… таких икон сохранилось всего две или три…
— А сама икона — я вам еще раз говорю, дорогая моя: это офсетная печать, дешевка для туристов. Правда, насчет московской школы вы, пожалуй, правы…
— Вот видите, я права!
— Ну да, такие иконы печатают в Москве, на Солянке, и сбывают туристам на Арбате… они и мне хотели предложить на продажу, но я отказался — не хочу торговать ширпотребом, не хочу терять репутацию приличного магазина…
— Не может быть! Вы пытаетесь меня обмануть! — в отчаянии вскричала Василиса.
— Да взгляните же! — Борис Семенович подцепил уголок иконы тем же ногтем, осторожно потянул — и от доски отклеился краешек бумаги с цветной печатью. — Вы видите? Рисунок печатают на бумаге и потом наклеивают на доску. Даже не на доску, а на кусок ДСП… древесно-стружечная плита… — пояснил он, заметив в глазах Василисы явное непонимание.
— Я знаю, что такое ДСП! — произнесла та трагическим, дрожащим голосом. — Я не знаю только, как дальше жить! Я утратила последнюю надежду!
— Вот здесь я вам ничем не могу помочь! — Борис Семенович Паперный развел руками.
— За что! — воскликнула Василиса. — За что мне это… Что я им всем сделала?
Она завернула злополучную икону в мятые газеты, с ненавистью затолкала ее обратно в сумку и, понурившись, вышла из магазина и поплелась к дому…
Паперный пожал плечами и занялся своими делами.
Василиса же пошла к дому кружным путем, бессильно сгорбившись и шаркая ногами. На плечи ее давил непосильный груз. Делать было решительно нечего, только пойти в сарай и повеситься. И она всерьез думала, как это сделать, вспоминала, есть ли дома достаточно прочная веревка, нужно ли ее мылить или и так сойдет. Можно, конечно, наглотаться материных таблеток, но вряд ли она умрет, на мать вон они вообще не действуют.
Она свернула к речке и посидела немного на обрывистом берегу, тоскливо глядя вниз. Прыгнуть в воду? Но тут, под обрывом, мелко, а где глубоко, там она выплывет. На этой речке выросла, плавает хорошо. Нет, лучше повеситься.
Она бросила икону с обрыва в воду — пускай себе плывет. Надо же, тетка какой сволочью оказалась. За что она на них так? Что ей мать плохого сделала? И мать тоже на нее зверем смотрела. Впрочем, она сейчас всех ненавидит, особенно единственную дочь. Все, кончилось Василисино терпение, больше она не может так жить.
Она открыла калитку и сначала хотела вообще не заходить в дом, а сразу заняться своим делом в сарае, но вспомнила, что подходящая веревка лежит в доме. А когда она вошла в дом…
Мать лежала на полу, лицо ее было серого цвета, и поза такая, что Василиса сама едва не упала от страха. Ноги не держали, она опустилась на пол и подползла к мертвому, как она думала, телу.
— Мама! Что с тобой?
Глаза матери открылись, рот искривился, из него потекла на подбородок ниточка слюны.
— Господи! — Василиса вскочила на ноги и заметалась по дому в поисках телефона.
«Это я, — стучало у нее в мозгу, — я ее ударила… но… когда я выходила, она сидела за столом…»
Старенький мобильник разрядился. «Скорую» вызвали соседи.
— Ты куда это собралась? — спросила Мария, видя, что сестра красится перед зеркалом.
— Это хорошо, что у нас с тобой выходные совпали, — ответила Татьяна, — вместе пойдем.
— Куда еще… — вздохнула сестра, зная уже ответ.
— Куда-куда, — весело сказала Татьяна, — на кудыкину гору воровать помидоры! Квартиру пойдем смотреть нашу!
— Давай уж подождем, пока с теткой все образуется. Ну, похороны, отпевание… чтобы все по-человечески…
— Нечего ждать! — Татьяна бросила многострадальный карандаш для бровей. — И так уже сколько ждали…
— Ох, Танька, чувствую я, что не будет нам ничего хорошего… вот такое у меня предчувствие…
— Не дрейфь, Маня, прорвемся!
— Вы чегой-то пришли? — спросил сестер знакомый охранник у фабрики. — Вроде сегодня не твоя смена, Татьяна… прямо дня не можешь прожить без работы?
— А мы к начальству на прием! К Виктор Палычу!
— Так сразу и к начальству… — хмыкнул охранник, — то-то я смотрю, Татьяна так расфуфырилась!
— Завидуй молча! — Татьяна, как всегда, не могла не оставить за собой последнего слова.
Они прошли мимо кондитерского и конфетного цехов к конторе. Поднявшись на второй этаж, Мария оробела и притормозила, зато старшая сестра перла вперед танком.
— Виктор Палыч на месте? — спросила она,
