Связь Чосера с Кентом приобретает большую очевидность позднее, когда из Олдгейта поэт перебирается в Гринвич. Однако зваться мировым судьей по делам в Кенте вряд ли было бы возможно без частых наездов в графство и проживания там. Исследователями выдвигалась также версия о назначении Чосера смотрителем королевских замков в Эльтеме и Шине, местах, относящихся к Кенту, и, если признать подобное предположение состоятельным, можно заручиться еще одним дополнительным доказательством связи Чосера с Кентским графством. Теории этой нельзя отказать в последовательности. Прочие мировые судьи служили у влиятельных людей и судейские должности получали как представители своих патронов. Окажись догадка правильной, и назначение Чосера можно было бы считать прелюдиеи к получению им впоследствии должности смотрителя королевских работ. Так или иначе, мы можем допустить, что поэт какое-то время жил в одном из замков, принадлежавших королю.
Еще больший общественный вес приобрел он в следующем после его назначения 1386 году, когда его выдвинули в парламент от Кента в качестве почетного представителя графства. Его краткое пребывание в парламенте подтверждено документально. Парламент собрался 1 октября в Большом зале казначейства Вестминстерского аббатства. В истории он получил похвальное звание “Дивного парламента” за то, что подверг более тщательной проверке расходы короля и урезал привилегии и права королевских министров. Чосер, разумеется, был откомандирован в парламент как ставленник короля – ведь источником как богатства его, так и престижа являлась придворная служба – и должен был испытывать неловкость, сидя на заседаниях, неловкость тем большую, что парламент рассматривал и поданную ему петицию с требованием ужесточить контроль за таможенными инспекторами в английских портах, по крайней мере за инспекторами, назначенными пожизненно, и наказать проштрафившихся вплоть до увольнения, ибо в таможенном деле налицо были признаки коррупции. Главарем этого антикоролевского выступления был дядя короля герцог Глостер, сам получивший пятьсот фунтов через таможню, инспектором которой являлся Чосер, и, хоть назначен последний был и не пожизненно, он мог справедливо полагать, что санкции коснутся непосредственно и его.
Через четыре дня после первого заседания он отказался от своей квартиры в Олдгейте. Возможно, это явилось временным совпадением, однако случайностью это не было: как мы уже видим, Чосер все больше отходил от работы в порту, а отъезд из Олдгейта стал первым шагом к окончательному оставлению им таможенной службы. Он мог предвидеть неприятности для всех королевских инспекторов, почему и удалился с поля брани, хотя подобное маловероятно. Никто не был в состоянии предугадать, как развернутся события на сессии во всех деталях. Может быть, Глостер и другие вынудили его уйти, но, так или иначе, служба его к тому времени уже занимала мало, а единственное, что привлекало его в ней, – это стабильный доход.
Оставив Олдгейт, он 5 октября передал аренду своему преемнику Ричарду Форстеру, а так как вскорости его стали числить по Кенту, то скорее всего он туда и переселился. В Кентских юридических документах Чосер упоминается уже 13 ноября 1386 года наряду с некоторыми другими жителями Гринвича. Есть свидетельства, что один из них, Саймон Мэннинг, был женат на сестре Чосера, о чем свидетельствует инспекционная запись от 1419 года, в которой Кэтрин Мэннинг значится еще и как сестра “достославного рыцаря и английского поэта Гэлфрида Чосера”. Впрочем о самой Кэтрин запись мало что говорит. Неизвестно даже, умела ли она читать, чтобы прочесть эту запись. Как мировой судья Чосер в 1378 году должен был находиться в Дартфорде, Кент, а на следующий год дело, возбужденное против него казначейством, слушалось тоже в Кенте. В другом юридическом документе от того же года Чосер значится “жителем Кента”, и это уже свидетельство решительное. По-видимому, он перебрался в Гринвич или соседний с ним Дептфорд-округ, где он и пребывал в последующие тринадцать лет. Годы эти стали временем “Кентерберийских рассказов”, где содержится упоминание этих мест:
Уж полвосьмого, и пред нами Дептфорд.И Гринвич, где так много сварливых баб,Так начинай рассказ.
Нет сомнения, что под “сварливыми бабами” он подразумевает конкретных лиц.
Бежать из Лондона осенью 1386 года Чосера, однако, никто не вынуждал. Покинув 5 октября Олдгейт, он, по-видимому, нашел себе другое уютное пристанище в черте города. Пятнадцатого октября, в разгар сессии “Дивного парламента”, он был вызван для дачи показаний по делу, возбужденному одним известным лицом. Чосер выступил свидетелем в споре сэра Ричарда Скроупа и сэра Роберта Гровенора о праве на герб. Разбирательство происходило в трапезной Вестминстерского аббатства, куда Чосеру и надлежало проследовать от казначейства, где заседал парламент. Чосер дал свидетельство в пользу Скроупа, которого не один год знал как титулованного рыцаря и придворного. Двадцатью семью годами ранее они вместе служили во Франции, и Чосер дал показания, что истец уже тогда носил означеный герб. Но более непосредственный интерес представляет для нас та часть его показаний, в которых он рассказал о своей прогулке по Лондону. Скорее всего, показания Чосер давал на “низком французском”, измененной форме англо-нормандского, и можно представить себе его рассказывающим: “il dist quil estoit une foitz en Friday-strete en Liundres com il alast en la rewe”, то есть будучи однажды на Фрайди-стрит и идя по улице, Чосер увидел там висящий возле какого-то дома герб. Он спросил, не Скроупам ли принадлежит этот герб. Прохожий ответил ему: “Nenyl, sieur” (“Вовсе нет, сэр”). Это герб сэра Роберта Гровенора. “Так я впервые, – продолжил Чосер, – услышал о Гровеноре”. Впрочем, детали этой тяжбы не так интересны. Скроун ее выиграл, несомненно, благодаря своей репутации, а не правоте. В данном случае нас интересует форма изложения, которую выбрал Чосер для своего свидетельства, – форму маленького рассказа: человек идет по незнакомой улице, получив на свой вопрос решительный и определенный ответ, так же решительно возражает – все это совершенно согласуется с нашим представлением о характере рассказчика, каким мы его знаем или воображаем. Мы так и видим лондонца и слышим его возмущение: “Вовсе нет, сэр”.
Официально Чосер оставил инспекторскую должность под конец 1386 года. 4 декабря он бросил свою службу на шерстяной таможне, а десятью днями позже разделался и с мелкими сборами; преемников своих на этих должностях, Адама Ярдли и Генри Джисорса, он знал как людей, в городе уважаемых. В целом на таможне Лондонского порта Чосер прослужил двенадцать лет; лишь один таможенный инспектор смог там продержаться дольше. Столь долгий срок службы на этом посту свидетельствует как о хорошей приспособляемости Чосера, так и о его отменных деловых качествах, благодаря которым на него вскорости не преминули посыпаться новые назначения.
В этот период нестабильности и перемен, он тем не менее продолжал усердно заниматься поэзией. Его перу достоверно принадлежат несколько стихотворений, в том числе “О стойкости”, которое считается обращением к Ричарду II. В одной из рукописных копий в качестве постскриптума содержится “envoy” – послание молодому королю:
Как честь свою, лелей народ твой, о властитель,Не принужденьем правь, но добротой…
Примечательно и стихотворение “Истина”, в последующие годы ставшее одним из самых популярных лирических произведений Чосера. В ней проглядывают нравственные максимы Боэция и имеются запоминающиеся строки:
Не видно дома здесь, одна пустыня,Вперед, о пилигрим, вперед домашний скот!
Когда-то в течение этого же периода он начал работу над переводом трактата папы Иннокентия III “De miseria condicionis humane” (“О несчастной участи человеческой”), известного также под другим названием “De contempt mundi” (“О презрении к миру”). Чосер название переиначил: “О жалкой судьбе, уготованной роду людскому” (“Of the Wreched Engendrynge of Mankynde”), что само по себе способно дать нам ключ к болезненному и полному покаянных настроений содержанию произведения. Хотя сам перевод не сохранился, но тот факт, что поэт скрупулезно, слово за слово, вникал в текст, усваивая его и насыщая им свой внутренний мир, уже показателен. Благочестивое и скорбное повествование должно было отвечать собственным его чувствам. И это лучший ответ тем, кто полагает, будто “Рассказ Священника” слишком мрачен для того, чтоб являться хорошей концовкой “Кентерберийских рассказов”. Напротив, Чосер мог расценивать его как самое удачное завершение своей карикатуры на зло и несовершенство нашего мира. Веселость Чосера всегда таит в себе мрачность, как и у многих художников, комизм его питается, в частности, меланхолией и склонностью к крайне мрачным настроениям.
