Судя по сводкам, ежегодно проводились большие мероприятия по озеленению Восточнокаспийска и пригородов, в чем отцы города аккуратно отчитывались. Если бы хоть десять процентов было не липой, а реальными посадками, люди бы давно уже жили в джунглях.
– …Обычно обставляют с большой помпой. План игры утверждает высокое начальство…
– Я думал, свою икорку и рыбу они получают из других фондов.
– Не говорите! Фондов всегда не хватает. А тут Кудреватых женит сына, съедется человек сто добрых молодцев. И каких! И Москва, и Днепропетровск, и Тольятти… Господа, от которых все зависит! Каждому надо и с собой дать. И не в «дипломат», а тючок… А тут еще юбилей начальника управления внутренних дел…
– Эминова?
– Да. Сорок лет. Самый молодой генерал в республике. Прочат заместителем министра… Вы знакомы?
– По существу, нет.
– Вы должны знать его жену. Точнее, бывшую его жену. Она – судмедэксперт… Мурадова.
– Анна?!
– Да. Толковый специалист, красивая женщина…
Сувалдин включил магнитофон. Лайма Вайкуле и Валерий
Леонтьев тотчас откликнулись модным шлягером: «А вы вдвоем, но не со мною…»
Сувалдин достал платок, вытер лицо.
– Как вы думаете, может ли заповедник назначить вознаграждение тем, кто обеспечит сохранность птиц? А? У нас с женой нашлись бы свои сбережения…
– Как-то не принято, – сказал я, думая о другом.
– Я знаю. Но что делать?!
Несколько лебедей замечательной красоты плыли к нам по аквамариновой воде.
– Птицы эти были больны, – объяснил Сувалдин. – Ослабели, поэтому вовремя не улетели. Теперь обречены на гибель… Закон жизни: кто вовремя не улетел, тот погибает…
Он замолчал, и до самого города мы больше не разговаривали.
Я вышел на перекрестке, неподалеку от прокуратуры, перешагнул тяжелую чугунную цепь, отделявшую проезжую часть от тротуара. Кто-то поздоровался со мной, я рассеянно кивнул. Набрал номер судебно-медицинской экспертизы и услышал голос Анны.
– Мурадова…
Я помолчал.
– Алло! – сказала Анна. – Вас не слышно…
Она хотела повесить трубку, но вдруг замолчала. Была хорошая слышимость – очень близко я ощутил ее глубокое, сдерживаемое дыхание. Так же, видимо, внимала она моему. Вдруг снова прозвучал ее голос.
– Позвоните мне вечером. А лучше – просто приезжайте. Адрес есть в вашем справочнике…
Еще в коридоре услышал из приемной громкий голос Цаххана Алиева.
Начальник рыбинспекции возмущенно рассказывал моему помощнику Бале и Гезель:
– …Сидят передо мной в автобусе в обнимку и целуются…
Бала флегматично задал вопрос:
– Ну и что такого?
– Как «что такого»? – возмутился начальник рыбинспекции. – Неприлично это. Порядочная девушка не даст себя целовать в автобусе.
Гезель, поглаживая свой большой живот и тихо усмехаясь, заметила:
– У вас, Цаххан Магомедович, не очень современные взгляды. Кому они мешают, если целуются в автобусе?
– Как «кому мешают»? Женщина, подумай, что ты говоришь? Это ж до чего угодно они так могут дойти. Ну хорошо еще, если бы был легкий братский поцелуй – ладно, пускай. А взасос? Это мыслимо ли раньше было?
Бала со смехом заметил:
– А откуда вы знаете, как раньше-то было?
Алиев не успел ответить, потому что заметил меня в дверях, махнул на своих оппонентов рукой и сказал мне сочувствующе:
– Ох, тяжело вам будет, Игорь Николаевич, с таким штатом работать… Люди уже в автобусах целуются – а им «ну и что!».
Может, целомудрие Цаххана особенно оскорблялось тем, что молодые люди целовались не в обычном рейсовом автобусе, а в бывшем похоронном?
– Вам звонили… – доложила Гезель. – Жена. Потом из обкома. Еще прокурор бассейна. Он уже второй раз звонит. Я сказала, что вы скоро будете.
Я пожалел, что звонок из обкома меня не застал. Там не любили, когда нужного человека не оказывалось на месте. И никогда не звонили зря. Прокурору бассейна я еще мог что-то объяснить, как, впрочем, и жене.
– Есть чай. – Гезель включила свет, было уже сумрачно. Я внимательно посмотрел на нее. Под моим взглядом Гезель не прошла – скорее проплыла к двери, обтекаемая, невесомая в ватной полноте кокона. Было ясно, что очень скоро я лишусь одного из самых надежных своих помощников. – Прокурор бассейна в принципе одобрил закрытие установки…
– Точно, – Бала кивнул.
Внизу послышался шум машины. Мы вышли на балкон. Приехал начальник милиции. По тому, как он поднял глаза на окна, я понял, что он зайдет в прокуратуру.
Так и было.
В коридоре послышались шаги.
– Это Эдуард Гусейнович, – предупредил Бала.
Он удивительно робел перед ним. Для меня же Эдик Агаев по-прежнему оставался одним из парней моего детства. Эдик куда-то собирался – на нем был новый с иголочки костюм из какой-то блестящей, не виданной мною доселе ткани.
– Сувалдин не проявил достаточной распорядительности. В сажевый комбинат полез, а у себя под носом не заметил… – В конфликте с Кудренатых Агаев безоговорочно поддержал местное начальство.
– Кто мог это сделать?
– Трудно сказать. Мог и кто-то из работавших раньше в заповеднике. Как администратор Сувалдин – пустое место… Ему качкалдаки дороже людей. Чуть что – «уволить»! Я приказал проверить всех, кто был обижен директором. Таких там несколько.
Вслед за Агаевым в кабинете появился Бураков. Он был как-то особенно пузат и спокоен.
– Я позвонил на тот берег… – начал он. – Они допросят команду парома – может, кто-нибудь что-то знает. Обойдут каюты, трюм – мог остаться запах карбида или сам химикат. – Он достал платок, тщательно продул нос. – Когда паром вернется, произведем повторный осмотр.
Бураков был, несомненно, профессионалом в своем деле, хотя я по-прежнему считал, что чиновничьи игры – не занятие для людей медвежьей породы. Они здоровеют от мешков с цементом, которые шутя снимают с машины и кладут на транспортер, а от невесомых, покрытых каракулями бумажных страниц у них повышается давление и барахлит сердце, которое они с тайной тоской по прошлому именуют мотором. Я слышал одышку, которую Бураков тщательно маскировал, и вспомнил, как однажды видел стопку книг, купленных Бураковым. Все были издания Академии наук в тяжелых дорогих переплетах – Светоний, Эразм Роттердамский, Платон… «Пойду на пенсию – буду читать…» – пояснил заместитель Агаева, убирая литературу в сейф.
– Несколько человек я послал на пристань, – продолжал Бураков. – Там постоянно люди с того берега. Могли быть в курсе – видели что-то либо слышали. Я думаю – это дело несовершеннолетних. У них это вроде лабораторных занятий… Опыты!
Я не стал его разочаровывать: «Лабораторный опыт отличается тем, что за ним нужно наблюдать! А что увидишь за бортом парома! Ночью!..»
Милиция всегда преуменьшает степень преступления, пока не удается найти виновных, когда же преступники попадают ей в руки – важность и общественный резонанс сразу же на порядок возрастают.
Гезель ушла. Один за другим поднялись Цаххан Алиев и Бураков. Агаев все сидел, время от времени поправляя острую стрелку на костюме. Ожидал ли он, что я проявлю интерес к его экипировке?
Наконец поднялся и он.
– Готовится большая общесетевая операция на море. Дату сообщат в последнюю минуту в запечатанном конверте…
– Вот как. – Предупрежденный Сувалдиным, я не проявил особого любопытства.
– …Будут задействованы водоохранные суда, вертолеты. Весь личный состав… Удар нанесем крепкий и неожиданный.
– В ближайшие дни?
– Я думаю, недели через полторы…
«Начальство успеет отыграть торжества…» – подумал я.
– А план операции?
– Мне как раз и надо сегодня согласовать его с генералом Эминовым…
Я взглянул за окно, было совсем темно.
– Эминов пригласил к себе. Вместе с Лорой. Лорка и его жена какие-то там родственницы…
Он объяснил свое появление в парадном костюме и заодно предостерег.
– …И еще. Меня пару-тройку дней не будет. Поеду по участку. Так что – связь с Бураковым… – Он простился, не подав руки.
Пятиэтажный, хрущевской застройки, дом стоял в самой глубине двора. Я поднялся по незнакомой, плохо освещенной лестнице. Дверь была не заперта. Меня ждали. В крохотную прихожую падал свет, проникавший сквозь короткое колено узкого коридорчика.
Анна вышла навстречу, загородив свет. Я не видел лица, висок ее оказался рядом с моими губами, я поцеловал его вместе с жесткой прядкой волос, а моя рука невольно ощутила сильную упругую грудь, закрытую тяжелой гладкой материей. Анна подняла голову, с минуту, а может, всего секунду мы стояли, прижавшись друг к другу, дрожа, – покорные, даже печальные перед стихией, которая нами теперь распоряжалась.
Нас закружило. Не разъединяясь, не говоря ни слова, не разнимая рук, мы вошли в комнату. Против двери стояла тахта; не отпуская друг друга, мы лихорадочно-быстро стали раздеваться. Я ощутил под ногами мягкий туркменский ковер. Свет погас.
