— Пожалуй! Но не будем медлить. Так как же это сделать?
— Приготовь-ка, Франц: кстати, ты можешь кое-чему научиться от этого Роланда[15]. Прежде всего отклонитесь вправо и приближайте лезвие к горлу на расстоянии одного дюйма, как будто вы уже наносите удар; но это только необходимое упражнение. Так! так! — Теперь снова опустите секиру. Вы, право, очень хорошо это сделали.
Ян с усердием прилежного ученика не спускал глаз с бедного животного, обреченного на жертву. Струбб продолжал:
— Заметьте же себе третий позвонок. Повторите прежнее упражнение и потом… взмах, так, один удар — и делу конец. Вот это называется по всем правилам искусства. Ну, теперь становитесь в позицию и…
— Раз, два, три…
Бокельсон нанес удар, и голова барана покатилась на землю. В то же время Ян сделал крутой поворот на каблуке, как это делает палач, и протянул секиру подоспевшему парню, чтобы он вытер кровь.
Струбб, увидя удар, с минуту оставался недвижим от изумления. Потом он бросился на шею любителя и, захлебываясь от радости, воскликнул:
— О, как жаль, что вы не сын мой, мастер! Я бы отдал за это два пальца моей руки, хоть они мне и очень нужны для пытки. Нет! Такой ловкости я еще никогда не встречал у начинающего, даже если он уж с год работает над головами животных!
Ян и сам, по-видимому, был удивлен.
— И это все? — спросил он, с возбужденным видом указывая на мертвое животное.
— Ну, да, конечно, сын мой! — продолжал с тем же восхищением Струбб. — И самая толстая шея преступника не потребует больших усилий. Да ты прямо как-будто родился для этого искусства! Вы мне позволите, мастер, говорить вам ты. В жизни моей я не встречал такой удивительной сноровки и такой быстроты соображения, как у вас. Чего бы я только не дал, если бы вы могли заменить меня послезавтра!
— А что такое? В чем дело? Ваши слова возбуждают во мне любопытство.
— О, да вы, наверное, уезжали куда-нибудь; не то поняли бы, в чем дело! Послезавтра мы казним детоубийцу-мать. Гудулу из дома Гербринка. Вы, наверное, помните эту историю, случившуюся месяца три тому назад? И вот, на мое несчастье, судьи приговорили ее к отсечению головы: ведь она некоторым образом благородного происхождения. Простые девушки в таких случаях обыкновенно подвергаются утоплению в мешке или прямо так, кому что больше нравится. Ну, так вот, утопление — это уже дело моих слуг, хотя и под моим наблюдением; а что касается отсечения головы, этого уж я никому передать не могу. Да и заместителя мне не найти! А между тем рука моя слабеет, и главное, жалко мне бедную девушку. Боюсь, как бы не нанести ей неловкого удара!
— Но разве и в сердцах палачей находится место состраданию? — спросил Ян с явной насмешкой.
С достоинством ответил ему старый палач:
— Мы такие же Христовые дети, как вы и как все крещеные люди. Наше ремесло не доставляет нам радости, мы совершаем лишь наше дело с молитвой и сокрушенным сердцем, потому что приговор должен быть так или иначе исполнен. Но больше всего меня огорчает, когда приходится вырывать с корнем молодую жизнь, уничтожать существо, которое могло бы осчастливить многих людей и преступление которого часто проистекает скорее от слабости, чем от злой воли… Поди сюда, Франц! Возьми эти топоры, отнеси их и почисть… Да, мастер Ян, мы знаем, что такое человеческая слабость! Мы знакомимся с нею в разных ее видах, в застенках, в тюрьмах и на кровавом помосте. Человек — от природы робкое существо. Когда страсть или какой-нибудь соблазн приводят его на край крыши, он скорее бросится головой вниз в пропасть, чем — ну, как бы вам сказать? — чем выбрать другой путь или средство к спасению, большей частью имеющееся налицо.
Мастер, проговорив эти слова, приложил палец к губам, как бы намекая на нечто такое, чего не выскажешь так просто. Лицо его приняло при этом выражение такое лукавое, что все его достоинство, хранимое до сих пор так строго на лице, сразу исчезло.
В начале этой поучительной речи у Бокельсона совсем было пропала охота излагать ему свое дело. Но он был в достаточной мере знаток человеческой души, и потому последние слова Струбба вернули ему мужество. Он принял беззаботный вид и сказал:
— Когда вы начали говорить, я вас сразу понял; но должен сознаться, что конец вашей речи для меня не совсем понятен. Не можете ли вы мне пояснить, что хотели вы выразить последними словами?
Струбб оглянулся вокруг. Убедившись, что Франц не торчит подле и не подслушивает, он обратился снова к Бокельсону и сказал дружеским тоном:
— С таким смышленым человеком, как вы, лучше всего объясниться примером, не правда ли? Ну, вот, возьмем хотя бы настоящий случай.
— Если бы Гудула правильно поняла свое положение, она обратилась бы за советом к разумному и доброжелательному человеку и при помощи весьма простого целебного средства устранила бы вовремя то самое, что она уничтожила потом насильственным образом. Зачем ей было ждать, пока дитя выдало себя криком и навлекло на нее вечный позор? Ребенок все равно, так или иначе, был обречен на смерть; зачем же мать вырыла себе подле него позорную могилу, когда она могла еще жить, чтобы каяться, исправиться и быть еще когда-нибудь счастливой?
Бокельсону стало не по себе во время этой странной речи, хотя в сердце его уже зарождалось дьявольское предчувствие исполнения его намерений. Для него становился теперь понятным страх, внушаемый народу седым палачом; становилось понятным, почему приписывают ему чародейство, несмотря на его цветущие щеки, белые волосы и благочестивые речи. Как бы то ни было, он видел перед собой теперь осуществление своих давних желаний, этот униженный сын гравенгагенского старосты. Он чувствовал это и сознавал, что видит перед собой родственную душу, готовую откликнуться на его зов.
Мастер Струбб, со своей стороны, хорошо узнавал здесь те признаки, которые он научился высматривать в лице преступника, когда последний готов начать исповедь своих деяний. Он знал наперед, что этот портной, уже давно приобретший подозрительную славу, непременно разоблачит перед ним свою совесть; и он испытывал заранее то расположение к нему, которое обыкновенно в таких случаях предшествует готовности чем-нибудь служить другому. С той минуты, как голова барана упала под секирой в руках Яна, последний занял место в сердце старика как любимый сын и ученик.
— Я люблю поговорить, раз уж только открою рот; поэтому прошу вас, Бокельсон, не примите моих слов в дурную сторону. Но время дорого: скажите, чем я могу вам служить?
И палач, как бы в ответ на вопросительный взгляд портного, прищурил глаза. Они взяли друг друга под руку и, тихо беседуя, стали прохаживаться взад и вперед. Мастер Струбб несколько раз пожал плечами и покачал головой; потом он кивнул утвердительно — и они молча вошли в дом. Не говоря более ни слова, Струбб открыл железную дверцу потайного шкапчика в стене, выбрал одну из многих находившихся там склянок с разными снадобьями, разделил содержимое ее на две части и одну из них передал Яну в плотно закупоренном пузырьке.
Ян выразил наглядным образом свою признательность, выложив на стол несколько серебряных монет. Палач весьма любезно принял эту лепту и, в дополнение к совершившемуся торгу, дал своему клиенту на прощание еще дружеский совет.
— Что бы ни произошло, помните, что вы не должны проговориться обо мне. Наш брат — человек редкий; и каждое наше слово, как вы знаете, стоит трех свидетелей. Ну, так вы, любезный мастер, можете быть в свою очередь, уверены, что в случае, если вам придется держать ответ в застенке, — мастер Струбб будет к вашим услугам. Вы выйдете из моих винтов и веревок невинным, как ангел, без повреждений и без всякой боли. Это уж мы умеем устраивать для наших друзей!
Выбравшись из дома через заднюю дверь и сделав большой обход, Бокельсон все более и более ускорял шаг, пока почти бегом, весь разгоряченный, достиг наконец, города и вошел в него через ворота, находившиеся далеко от дороги, ведущей к жилищу палача.
Он едва сделал пятьдесят шагов, как увидел Петера Блуста, гревшегося в лучах солнца возле лавочки на углу. Эта лавочка была его собственность, недавно им приобретенная; и в ней можно было найти самую разнообразную смесь хозяйственных продуктов, овощей, красок и других всевозможных предметов мелкой торговли. Дела его шли хорошо, так как в этом квартале население состояло из людей со скудными средствами, а в его лавочке люди могли получить все, что угодно, в самом незначительном количестве и по весьма умеренной цене Благочестивый лавочник отпускал свой товар без обмана в мере и весе, не давал при размене фальшивых денег и, отпуская в долг бедным покупателям, у которых не всегда было чем заплатить, записывал им на книжку, не насчитывая за это ничего лишнего. Остановившись отдохнуть от усиленной ходьбы, Бокельсон заговорил с ним.
