– Ха-ха! – сказал монах. – Разве я могу утонуть, если я по нос в воде? О нет, нет! А почему нет? Ибо вода выходит из носа, а не входит в нос, потому что он защищен виноградом. Друг мой, друг мой! Будь у кого зимние сапоги из такой кожи, он бы смело мог в них ловить устриц, потому что они никогда не промокают.
– Почему, – спросил Гаргантюа, – у брата Жана такой красивый нос?
– Потому что, – отвечал Грангузье, – так было угодно богу, который творит нос по таким формам, согласно своему божественному замыслу как горшечник отливает свою посуду.
– Потому, – сказал Понократ, – что брат Жан попал раньше других на ярмарку носов. Он и выбрал себе нос покрасивее и побольше.
– Поехали! – сказал монах. – Согласно истинной монастырской философии, это потому, что у моей кормилицы груди были мягкие: когда я ее сосал, мой нос уходил в них, как в масло, и там поднимался и рос, как тесто в квашне. А у чьих кормилиц груди твердые, те выходят курносыми. Ну, веселей, веселей, ad formam nasi cognoscitur ad te levavi[114]. Я варенья никогда не ем. Паж! Влаги! И также – жаркого!
ГЛАВА XLI. Как монах усыпил Гаргантюа, и о его часослове и требнике
Кончив ужинать, стали совещаться о неотложных делах, и было решено около полуночи выйти на разведку, чтобы выяснить дозоры и бдительность врагов, а пока же решили отдохнуть немного, чтобы быть свежее. Но Гаргантюа не мог уснуть, как ни старался. Тогда монах сказал ему:
– Я никогда так хорошо не сплю, как за проповедью или за молитвою. Умоляю вас, начнем вместе семипсалмие, – увидите, что вы сейчас же заснете.
![]()
Эта выдумка очень понравилась Гаргантюа, и при начале первого псалма, на словах «Beati quorum»[115], заснули оба. Но монах не преминул проснуться до полуночи, – так он привык вставать к монастырской утрене. Проснувшись, он разбудил всех остальных, затянув во весь голос песню:
Го, Реньо, вставай, вставай,Поднимайся, не зевай!
Когда все проснулись, он сказал:
– Господа, говорят, что заутреня начинается с прокашливания, а ужин с выпивки. Сделаем наоборот – заутреню начнем с выпивки, а вечером, перед ужином, прокашляемся: у кого лучше выйдет?
Гаргантюа на это сказал:
– Пить в такую рань, сразу со сна! Это нездорово. Надо сначала очистить желудок от излишков и от нечистот.
– Это очень здорово, – сказал монах. – Сто чертей мне в тело, если старых пьяниц на свете не больше, чем старых докторов. Я со своим аппетитом заключил такой договор, чтобы он всегда ложился спать со мною, и на это я даю распоряжение в течение дня; встает он тоже вместе со мной. Принимайте сколько хотите ваше слабительное, а я пойду за своим рвотным.
– За каким рвотным? – спросил Гаргантюа.
– За моим требником, – сказал монах. – Точь-в-точь как соколничие, прежде чем кормить своих птиц, заставляют их погрызть куриную ножку, чтобы очистить их мозг от слизи и возбудить аппетит, так и я, взяв этот веселый требничек, утром прочищаю себе легкие, и вот я готов пить.
– По какому чину, – сказал Гаргантюа, – читаете вы этот прекрасный часослов?
– А по чину Феканского аббатства[116]: три псалма и три чтения, а то и вовсе ничего, – кто не хочет. Я никогда не подчиняюсь часам: часы для человека, а не человек для часов. Поэтому со своими часами я делаю как с ремнями у стремян: укорачиваю и удлиняю, как мне кажется удобным. «Brevis oratio репеtrаt coelos, longa potatio evacuat scyphos»[117]. Где это написано?
– Ей-богу, – сказал Понократ, – не знаю, мой милый, – но ты многого стоишь!
– В этом, – сказал монах, – я похож на вас. Но, Venite apotemus[118]!
Приготовили побольше жарких и хлеба в бульоне, и монах выпил в свое удовольствие. Одни поддержали ему компанию, другие – уклонились. А потом все стали снаряжаться и вооружаться, и монаха тоже вооружили, против его воли; потому что он не хотел другого вооружения, кроме рясы на животе да древка от креста в руке. Но ради них он все же вооружился с головы до ног и уселся на доброго королевского скакуна и сбоку привесил тяжелый меч. С ним вместе выехали Гаргантюа, Понократ, Гимнаст, Эвдемон и еще двадцать пять самых отважных из Дома Грангузье, все вооруженные как нельзя лучше, с копьями в руках, На конях, как святой Георгий, и у каждого сзади, на крупе коня, сидел стрелок.
ГЛАВА XLII. Как монах вселял в товарищей мужество, и как он повис на дереве
Итак, благородные бойцы отправляются в свое предприятие, твердо решив взвешивать, какую встречу следует принять и какой остерегаться, когда наступит день великого и страшного боя. А монах придает бодрости, говоря:
– Вперед, дети, без страха и сомнения! Я поведу вас наверняка. С нами бог и святой Бенедикт! Если бы сила моя равнялась моей храбрости, черт возьми, я бы ощипал вам их как утку. Я не боюсь ничего, кроме артиллерии. И то я знаю некую молитву, которую мне передал второй пономарь нашего аббатства и которая может уберечь человека у всякого огнестрельного оружия; но мне эта молитва мало приносит пользы, потому что я в нее не верю. Тем не менее мое древко от креста наделает черт знает чего. И, ей-богу, если кто из вас вздумает куда-нибудь нырнуть, то черт меня побери, если я его не сделаю монахом и не наряжу в свою рясу: эта ряса – лекарство от трусости. Разве вы не слышали о борзом кобеле г-на де-Мерль, совершенно не годном на охоте? Тогда г-н де-Мерль надел на него рясу. Клянусь телом господним, что с тех пор ни один заяц, ни одна лисица не вырвались от него; и еще больше: он покрыл всех сучек в округе, а до того был Dе frigidis et maleficiatis[119] совсем бессильным!
Монах, в гневе произнося последние слова, подъехал под орешник и забралом шлема зацепился за обломившуюся толстую ветку. Невзирая на это, он лихо пришпорил коня, который был чувствителен к уколам и рванулся вперед; а монах, желая отцепить забрало от сучка, выпустил поводья и на руке повис на ветвях, меж тем как лошадь из-под него ускакала. Таким образом монах оставался висеть на орешнике и звал на помощь от убийц, видя в этом измену.
Первым заметил его Эвдемон, и позвал Гаргантюа:
– Государь, подите и посмотрите на висящего Авессалома.
Подъехав, Гаргантюа рассмотрел позу монаха, и каким образом он висел, и сказал Эвдемону:
– Вы неудачно вспомнили, сравнив его с Авессаломом, потому что Авессалом повис на волосах; а монах – с бритой головой – повис на ушах.
– Помогите же! – вскричал монах. – Дьявол побери! Время ли тут балагурить? Вы похожи на проповедников-декреталистов, которые говорят, что если кто увидит ближнего в смертельной опасности, то должен под страхом троекратного отлучения, прежде чем помочь, убедить его отысповедываться и удостоиться благодати. Поэтому, когда я увижу таких проповедников, упавших в воду и тонущих, – вместо того чтобы протянуть им руку, я прочту им длинную проповедь de contemptu mundi et fuga saeculi – о презрении к миру сему и о преходящести века сего, а когда они станут окоченелыми трупами – выловлю их.
– Не шевелись, крошка, – сказал ему Гимнаст, – я сниму тебя, ты милый, маленький монашек. «Monachus in claustro non valet ova duo: sed quando est extra, bene valet triginta»[120]. Я видел больше пятисот повешенных, но не видел ни одного, который висел бы с такой грацией, и если б она была у меня, я хотел бы висеть так всю свою жизнь.
