— Вам кого? — спросила она, с легкой опаской разглядывая меня.
— Простите, — сказал я, — здесь должна жить Елизавета Владимировна…
Я назвал последнюю — по мужу — фамилию моей матери. И тут же подумал с мрачным юмором: черт возьми, а может, я опоздал, напутал и теперь у нее уже какая-нибудь новая фамилия?
— Да, да, — сказала девушка, — это здесь… Но сейчас ее, к сожалению, нету.
— Нету? — огорчился я. — Вот незадача… И комната, конечно, на запоре?
— Ну, разумеется, — сказала девушка.
— Так. А когда она вернется — не знаете?
— Не знаю. Она здесь вообще почти никогда не бывает.
"О, проклятье, — подумал я. — Новый сюрприз! Вот мне и поставили голову по пуговицам…"
Я вдруг ощутил усталость и какую-то давящую пустоту в душе… Ехал, спешил, рвался домой — а что получилось? Опять я попал в дурацкое положение. Где мне теперь ночевать? На вокзале — по старой привычке? Или у родственников? Но на вокзал идти опасно, там — милиция. А адреса родственников я не знаю; я все забыл, растерял за минувшие годы.
Очевидно, что — то изменилось в моем лице — что-то там отразилось такое, что девушка вдруг помягчела, подобрела. И сказала, помедлив:
— Если она вам очень нужна, можно, конечно, попытаться ее разыскать…
И отступя на шаг — пригласила:
— Входите!
Я вошел в квартиру и осмотрелся медленно. Знакомая старая прихожая. Небольшой полутемный коридорчик. Три выходящих в него двери. Одна из них, слева, заперта. Это — моя. Две других растворены и там — свет, движение, зыбкие тени и невнятная музыка.
— Подождите здесь, — сказала девушка, — я позвоню. — И потом — вполоборота:
— Как сказать — кто ее спрашивает?
— Скажите: сын.
— Сы-ын, — протянула она. И словно бы задохнулась. — Какой сын?
Брови ее полезли вверх. Рот округлился. Верхняя губка приподнялась, обнажая мелкие, матово поблескивающие зубы.
— Как-какой? — усмехнулся я. — Один. Настоящий. У нее же — не десять…
— Так значит, вы живы, — прошептала она. — Вот чудеса!
И сейчас же крикнула — в глубину коридора:
— Папа! Посмотри, кто пришел!
— Кто? — спросил ленивый, развалистый баритон.
— Да ты выйди, посмотри!
И в коридор — неспешно, вразвалочку, вышел, шаркая шлепанцами, старый знакомый мой, Петр Ягудас.
И мгновенно я понял, угадал: значит, эта красоточка — та самая, маленькая Наташа… ого! Я не узнал ее — и это понятно. Но сам-то сосед мой почти не изменился; разве только пополнел еще больше — обрюзг, погрузнел. Толстые лоснящиеся щеки его обвисли и почти лежали теперь на плечах. В углу безгубого тонкого рта зажат был костяной мундштук с папиросой.
— Вечно ты, Наташка, со своими… — ворчливо начал он. И увидел меня. И побледнел, попятился, выронил из зубов мундштук.
— Нет, — пробормотал он, — неправда… — И замахал на меня руками. — Это ты — в самом деле?
Я молча пожал плечами. Наташа тоже молчала, стиснув руки, по очереди глядя то на меня, то на отца. Присев на корточки и нашаривая, кряхтя, мундштук, он сказал:
— Но как же так… Откуда ты?
— С севера, — сказал я.
— С севера, — повторил он, распрямляясь. — А может — с того света?.. Ну, ладно. Здравствуй.
И слегка обняв меня, похлопал пухлой своей ладонью по плечу.
— Проходи в комнату, — сказал он затем. — Хочешь чаю? Наташка, сообрази-ка, — все-таки человек с дороги… А я сейчас позвоню.
И покосившись на меня — добавил усмешливо:
— Матушка твоя, ты знаешь, тут не живет. Я вообще, должен сказать, не понимаю: как эта площадь сохраняется за ней до сих пор… Но это так — к слову… А матушку что ж, — разыщем! Попробуем! Если только она в Москве. Сейчас ведь сезон курортный — сам понимаешь.
Потом я сидел за столом, потягивая душистый чаек и повествуя о своих похождениях. Наташа слушала меня напряженно, теребя в пальцах кончик косы, и не сводя с меня темных, внимательных, немигающих глаз. Старик расхаживал, шаркая, по комнате; дымил папиросой, думал о чем-то… И время от времени — перебивая меня — задавал: уточняющие вопросы.
* * *
Ночью — был уже второй час — явилась, запыхавшись, моя мать. Всплакнув (и замочив меня слезами), она никак не могла успокоиться и все разглядывала меня, твердя низким рвущемся голосом:
— Господи… Целый, невредимый! Живой!
— Конечно, живой, — возмутился я. — Каким же еще я должен быть?! Мне вообще непонятно: что это с вами? Вы все тут на меня смотрите, как на выходца с того света…
— Так ты действительно оттуда, — всхлипывая и улыбаясь, объявила мать, — я ведь тебя уже отпела, панихиду в церкви справила.
— Что-о? — я даже вздрогнул при этих словах. — Это еще почему? Только панихиды мне не хватало.
Она поджала губы. Повела плечом.
— Такие слухи ходили.
— Слухи о чем?
— О том, что тебя убили, вроде бы, — пояснил Ягудас. — Не то пристрелили, не то прирезали.
— Когда?
— Да где-то после войны. Давно… В конце сороковых…
— Чепуха какая! — сказал я, изображая улыбку. — Любят же люди болтать.
Я трудно сказал это, сдавленно; я вдруг подумал о том, что со мной ведь — и в самом деле — все это могло случиться! И не один раз — сотни… В сущности, эта участь была мне уготована, ждала меня на каждом шагу. И удивительно не это. Удивительно, — как я все же сберегся, спасся, добрался в конце концов до Москвы.
Затуманившийся, задумавшийся, я на какое-то время забыл обо всем — погрузился в воспоминания, отдался томительной их власти… И не сразу расслышал голос матери:
— Что с тобой? Очнись! Я говорю, спрашиваю, а ты где-то витаешь.
— Нет, нет, — встрепинулся я, — слушаю… О чем ты?
— Да о тебе. Надеюсь, у тебя теперь все в порядке с бумагами, и вообще…
— Понимаешь ли, — начал я… Но тут же умолк. И закурил. И добавил небрежно: — В общем, не беспокойся. Проблем нет никаких!
Я солгал; проблемы были, конечно, были! Но говорить об этом я не стал, потому что заметил реакции соседа. Он сразу придвинулся и засопел; лицо его напряглось, натянулось, губы выпятились жаждущие.
— С прошлым — я полагаю — теперь покончено? — продолжала допытываться мать.
— Навсегда.
— И какие же у тебя планы?
— Хочу связаться с редакциями — начать печататься, — сказал я. И потупился. — Я ведь пишу…
— Что же ты пишешь?
— Стихи.
— Стихи, — проговорила она протяжливо. И в голосе ее я не уловил восторга. — Вот как. И что же, получается?
— По-моему, да, — пожал я плечами. — Во всяком случае, я так думаю… Надеюсь…
— Надежды юношей питают, — усмехнувшись сказал Ягудас. — Стихи! Это, дружок, дело темное, ненадежное. Сочинять любят все, а выбиваются — единицы. Да и то не сразу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
