Пальцем Джанко стал делать вращательные движения. Я догадался, что должен перемешать зелье.
Перемешал.
Потом, повинуясь не всегда сразу понятным жестам, я снял с самой верхней полки головную повязку с цветными перьями, ожерелье из больших синих бусин и два манжета из мелких шариков навроде бисера, тоже густо утыканные перьями.
- Надеть всё это на тебя?
Покачал головой. Палец указывал мне на грудь.
- Хочешь, чтоб я надел?
Кивок.
Ладно. Я снял рубаху, обрядился по-индейски. Поглядел на себя в зеркало - петух петухом. А когда повернулся, Джанко опять лежал на животе. И снова я не заметил, как он сумел перевернуться.
В такой позе тыкать пальцем ему было трудней. Прошло немало времени, прежде чем я уразумел: нужно взять с полки бубен и колотушку, а бинты с ран снять.
Спорить я не пытался. Мало ли какие у них, язычников, обычаи. У нас причащают и соборуют, а у них, может, человека вместо елея мажут соком разных гадов, а в бубен колотят, как у нас кадилом машут.
Пахучей мазью я намазал дырки от пуль, затянувшиеся черной коростой. Потом Джанко начал часто-часто пошлепывать ладонью по полу. Я стал бить в бубен. Сначала неуверенно, но звук оказался чистый, глубокий, проникающий прямо в мозг. Хлопать по полу индеец перестал, только когда я попал в нужный ему ритм: донг-донг-донгдонг-донг-донг-донг, как дятел стучит, только раз в десять быстрее. После этого рука нырнула куда-то и высунулась, сжимая медвежий коготь. Глаз Джанко закрылся.
Донг-донг-донг-донг-донг-донг…
Бубном стала моя голова, она звенела и гудела, от нее исходили жаркие волны, сотрясавшие всё мое тело. Я задрал голову к пологу и увидел синее небо, облака, а солнце палило с такой нестерпимой силой, что я зажмурился, но даже сквозь веки видел яркое сияние. Локти задвигались сами собой, что не мешало мне бить колотушкой. Перья на манжетах вытянулись, затрепетали, и я оторвался от земли и полетел вверх, вверх, к солнцу. Оно притягивало меня, как мотылька притягивает светильник.
Поднявшись высоко над землей, я разгадал тайну неба. Это снизу оно кажется сплошным, а вблизи стало видно: оно всё состоит из переливчатых блесток. Как лицо Девы с настенной картины.
Она тоже где-то здесь! За облаками, летучими и непрозрачными, как пороховой дым над палубой. Или, быть может, по ту сторону солнца, которое было уже совсем рядом. По лицу ручейками лил пот, крыльям махалось всё тяжелей. Я увидел, как из них сыплются перья, падая разноцветным дождем вниз. Вот и сам я ухнул в гулкую бездну, со свистом рассекая воздух. В моей волшебной пещере тоже была такая картина: человек с крыльями вместо рук валится с неба на землю, а сверху сияет бронзовое светило…
Я ударился о твердь, но не разбился, а очнулся. Оказалось, что я сижу все там же, мокрый от пота, манжеты растрепались и лишились перьев, а головная повязка сползла на сторону. Но колотушка всё так же била в кожаный круг бубна, и я трясся в том же ритме.
Не только я. Джанко дергался в конвульсиях, его тело изгибалось, будто по нему ходили волны. Из трех ран толчками выдавливалась кровь. Вдруг в одной из дырок что-то блеснуло.
Пуля!
Она сама вылезла и бессильно скатилась на пол. За нею точно так же, одна за другой, вылезли две остальные. После этого индеец рухнул ничком и вытянулся.
Умер, подумал я - и выронил бубен.
Но Джанко не умер, он спал. И дышал не как прежде, а глубоко, ровно и спокойно. На раскрытой ладони лежал медвежий зуб.
Встряхнувшись, я окончательно пришел в себя. Перекрестился. Поднял голову - и увидел за окном две растрепанные головы с расплющенными о стекло носами. Это мои греки пялились на меня с ужасом.
Я вышел к ним.
- Никого пока хоронить не надо, - сказал я хрипло. - Ступайте себе. Вот ваши деньги.
Полез в карман за кошельком, но греки, переглянувшись, кинулись наутек.
- Эй, вы куда?
Сбежали. И маджару свою бросили. Я даже погнался за ними, но где там.
А вернулся - Джанко уже сидит, скрестив ноги, и с любопытством рассматривает три свинцовых шарика.
- Помирать не будешь, что ли? - вяло спросил я его, чувствуя себя совершенно разбитым.
Свершилось
Джанко не помер. Наоборот, с того дня он быстро пошел на поправку. Пулевые дырья затянулись со сказочной быстротой, и уже назавтра их можно было не перевязывать.
Если до того он неделю лежал без движения, то теперь меня прямо-таки загонял. Жрал с волчьим аппетитом, я еле успевал варить его любимую картошку с мясом и покупать на базаре диковинный плод кукурузу - ее Джанко обожал еще больше, чем говядину. Мог за раз слопать дюжину початков.
Еще он требовал, чтобы я его катал. Показывал, качая ладонью перед носом, как ему необходим свежий воздух. Перепуганные колдовством греки так и не вернулись, и я обменял мула с маджарой на легонькую коляску с рессорным ходом. Уж не знаю, на каком корабле и зачем привезли в Севастополь этот игрушечный экипаж, предназначенный для катания на пони. Я карликовых лошадок видел только в капитановой энциклопедии, а в нашем городе - ни разу.
И следующая картинка, другой памятнейший день моей жизни, - это как я пыхчу вдоль по улице, везу раз валившегося барином индейца, а он знай покуривает трубку и стучит по ободу, чтоб я пошевеливался.
В город мы выехали в первый раз, до того катались только вокруг дома. Но сегодня Джанко потребовал - само собой, без слов, одними жестами, - чтоб я повез его, куда скажет.
Мне-то что? Повез.
Дом капитана Иноземцова находился на углу Мясного переулка, с видом на Артиллерийскую бухту и Большой рейд. В этой части города проживало немало штаб-офицеров флота, кто не имел семьи и получал от портового комендантства казенную квартиру. Если командир корабля - с палисадником и конюшенным сараем, где я теперь и содержал даром доставшуюся колясочку.
Пока я вез своего седока по ровной пустой улочке, как вчера и третьего дня, всё было ничего, но на углу Джанко стукнул по правой оглобле, а это означало, что нужно поворачивать вправо. Мне это не понравилось. Вправо дорога шла в гору, а кроме того через пару минут мы оказались на Большой Морской, людной улице, где все на нас пялились. Правду сказать, было на что: юнга, запряженный на манер ишака, волок в легкой тележечке невиданное чучело с перьями в черных космах.
Ох, наслушался я всякого-разного. И всё снес, ни словом не огрызнулся - вот в каком я пребывал покаянном состоянии духа. Волшебное исцеление Джанко нарушило мои самоубийственные планы, но мнения о собственной персоне и мрачного взгляда на жизнь не переменило. Мне, пожалуй, даже нравилось, что я превратился в тягловое животное, - эту повинность я считал вроде епитимьи и сносил ее безропотно.
Однако индеец погонял меня, всё нетерпеливей постукивая по дереву. Я начал задыхаться и обливаться потом,
хотя день был холодный. Мы дважды свернули, поднимаясь по довольно крутому спуску.
Не удержавшись в смирении, я начал ворчать.
- Ишь, запряг! Тпрукни еще! Кобыла я тебе, что ли?
Я сердито оглянулся на Джанко, ожидая увидеть ухмылку на его костлявой физиономии, которая уже перестала быть бледной, а от картошки с мясом даже немножко замордела. Но индеец был серьезен, напряжен. В руке он держал дагерротип. После удивительной операции, в которой я исполнил роль то ли лекаря, то ли шамана, медальона Джанко мне не вернул. Предложил поменять на медвежий коготь. Возражать я не стал. Портрет, на котором вместо волшебного лица чернело пятно, стал мне не в радость, а индейский оберег, пожалуй, пригодился бы. Я предполагал, что этот талисман и спас Джанко от неминуемой гибели, не дал помереть от смертельных ран. Теперь коготь висел у меня на груди, под блузой.
Индеец ткнул пальцем в подворотню каменного двухэтажного дома, в котором располагалось какое-то присутствие.
- Сюда? - спросил я. - А чего здесь?
Он пожал плечами и показал: закати туда коляску и будем ждать.
Ладно, стали ждать. Он курил свою трубку, я - свою. Сидеть на корточках лучше, чем переться в гору с тяжелым прицепом.
Проторчали мы в подворотне долго, я успел соскучиться и замерзнуть. Индейцу-то хорошо, он закутался в одеяло, а я пожалел, что не прихватил с собою бушлата. Осень в тот год выдалась долгая и мягкая, а все-таки был конец ноября.
Несколько раз я предлагал двигаться дальше, но Джанко отмахивался от меня, как от назойливой мухи.
Вдруг приложил палец к губам и показал: спрячься!
Я прижался к стене.
Мимо шла чинная процессия. Женщина в шляпке и темно-серой крылатке вела выводок девочек разного возраста. Все они были одинаково одеты, в такие же серые пальто с пелериной и капоры, обвязанные белой лентой. Шли парами, держась за руки: впереди маленькие, сзади - старшие, уже совсем девушки. Это были воспитанницы Морского пансиона, где за казенный счет содержали девочек-сирот, дочерей флотских офицеров. Серых пансионерок мне доводилось видеть и раньше. Интереса у меня они не вызвали, а больше на улице никого не было, как я ни высовывался из подворотни.
