— Прусская дисциплина и муштра… Drill[30] — вот основа жизни моих капуцинов… Ваше Высочество, вы, однако, не слушаете меня…
— Я слушаю вас, Ваше Высочество.
— Ваше Высочество, мне кажется… Я думаю… Вас тоже надо муштровать…
— Но почему?.. Я не солдат… И не капуцин ваших замков.
— Вы невыносимо горды…
— В чём, Ваше Высочество, усматриваете мою гордость?..
— Вы слишком прямо ходите.
— Разве для того, чтобы быть угодною Вашему Высочеству, я должна ходить, согнув спину, как рабы Великого Могола?..
Великий Князь подошёл вплотную к постели и нагнулся к лицу Екатерины Алексеевны.
— Вы очень злы!.. — прошептал он. Отошёл на другую сторону, сел в кресло, разделся и лёг под одеяло.
Оба лежали неподвижно. В спальне было томительно тихо. Звучно тикали часы на камине в антикамере. Они пробили одиннадцать.
— Покойной ночи, Ваше Высочество!
Великий Князь ничего не ответил. Екатерина Алексеевна приподнялась, опираясь на подушки, и заглянула в лицо мужа. Тот спал крепким сном. Великая Княгиня вздохнула и бронзовым колпачком погасила свечу.
Этим летом Великая Княгиня очень много читала. Сначала это были романы. Захар Григорьевич Чернышёв таскал ей книги из Академии наук, прусский посол Мардефельд выписывал их для неё из-за границы. Она прочла «Turan le blanc» Лакальпренеда, «Astree» Дурфе.[31] Она читала, как пастушок Селадон из-за несчастной любви к пастушке бросился в воду и как его оттуда извлекли прелестные нимфы. Подробно и неприлично описывались красоты обнажённых нимф и непонятная к ним холодность пастушка. Екатерина Алексеевна отрывалась от книги и смотрела в окно. Море было тихо. Чухонские лайбы по нему шли. Серые паруса, распёртые косою райной, полоскались на лёгком ветру… Она читала роман госпожи Скюдери «Ibrahim ou l'illustre Bassa»,[32] романы Гомбервилля «Polexandre» и «Alcidiane»,[33] Шапелена «Pucelle»[34] и, наконец, «Lettres de Madame de Sevigne».[35] Аккуратные маленькие томики в переплётах жёлтой кожи легко лежали в руке. Кругом была тихая природа и красота Ораниенбаумского парка. На катальных деревянных горах с гулким грохотом неслись тележки — её фрейлины там катались… Оттуда доносился весёлый смех, лай собак и резкий голос Великого Князя. С фрейлинами и, ещё того больше, с горничными он умел быть весел и развязен. Жена его стесняла.
Романы скоро надоели Великой Княгине. Мардефельд привёз ей «Историю Германии» отца Барра, записки Брантома[36] и «Историю Генриха Великого» епископа Перефикса.
Великий Князь играл в кукольный театр, возился с собаками, бегал с фрейлинами и по вечерам неумеренно пил вино. Великая Княгиня всё более зачитывалась историей Франции Генриха и задумывалась о прочтённом.
Оба строили воздушные замки. Великий князь для капуцинов, Екатерина Алексеевна — для блага России.
Вдруг поднимет она голову от книги. Упрямый подбородок смыкает красивый овал лица. Глаза устремлены куда-то вдаль. Она ничего не видит, что перед нею, она унеслась далеко, и яркие, свежие губы шепчут, точно затверживая урок на всю жизнь:
— Желаю и хочу только блага стране, в которую привёл меня Господь!.. Слава страны — моя слава!
Заложив пальцем поразившее её место в книге, Великая Княгиня ходит взад и вперёд по комнате. Осень… Через открытое настежь окно сладко пахнет опавшими листьями. Снизу из галереи несётся тяжёлый топот, грохот барабана и резкие выкрики Великого Князя.
— Я хочу, чтобы мои подданные и моя страна были богаты.
«Там, там, там-та-там» — бьёт барабан. Фрейлина Голицына звонко смеётся внизу.
— Свобода — душа всего на свете, — шепчет, остановившись у окна, Екатерина Алексеевна. Она морщится от барабанного боя и резкого смеха девушек…
— Без свободы всё мёртво. Повиновение законам… Вот смысл государствования… Не хочу рабов…
— Палками!.. Палками забью скотину! — кричал, задыхаясь, Великий Князь. — Левая нога — правая рука!
— Общая цель — сделать счастливыми… И тут — не своенравие… не чудачество… отнюдь не жестокость… Всё сие несовместимо со свободой…
За парком море в графит ударяет, парчою переливается. Белые валы по нему сверкают. Туго надув паруса, с попутным западным ветром идут в Петербург последние корабли.
— Власть без доверия народа — ничто, — сама себе говорит Екатерина Алексеевна. — Легко достигнуть любви и славы тому, кто сего сам желает. Примите в основу ваших действий, ваших постановлений благо народа и справедливость… Справедливость прежде всего… никогда неразлучных — и получите желаемое. Если ваша душа благородна — ваши поступки не могут быть подлыми. Стать благородной — вот жизненная цель…
Екатерина Алексеевна отошла от бюро. Там у неё лежит заветная тетрадь, куда она заносит все поразившие её мысли. Она достала её и взялась за перо.
«Там, там, там-та-там» — бил внизу барабан, дико и грубо ругался Великий Князь.
— Запорю, русская скотина!.. Свинья!..
В комнате Великой Княгини была торжественная и будто печальная тишина.
«У меня были хорошие учителя, — писала Екатерина Алексеевна по-французски, — несчастие с уединением…»
II
Государыня Елизавета Петровна приезжала к молодым редко, но, имея петровский глаз, всё видела и женским сердцем чутко понимала, что неблагополучно в молодом хозяйстве.
— Много читаешь, мой маленький философ, — сказала она однажды, прощаясь с Великой Княгиней. Она стояла на высоком крыльце Ораниенбаумского дворца и, взяв Екатерину Алексеевну за подбородок, приподняла её голову, и в самую душу заглянули прекрасные синие государынины глаза. Государыня покачала головой и тяжело вздохнула.
— А России пожеланный наследник скоро ли будет?.. — спросила она.
Великая Княгиня смутилась и ничего не ответила.
— Идите, что ль, — сказала Государыня свите, а сама осталась с Великой Княгиней на крыльце. Она, казалось, любовалась широким видом на парк и на море, расстилавшимся перед нею. Внизу свита садилась на коней, соловый жеребец Государыни играл в руках у конюха, взвиваясь на дыбки, и заливисто ржал. Великий Князь смеялся внизу.
— А по ночам он что делает? — моргая глазом на Великого Князя, спросила Государыня.
— Спит, Ваше Величество, — тихо сказала Екатерина Алексеевна и, точно оправдываясь, добавила шёпотом: — Ваше Величество, не подумайте чего-нибудь. Я проверила себя — я наклонна и привычна к исполнению своих женских обязанностей.
— И что же?.. Он спит?..
— Спит, Ваше Величество.
Государыня пожевала губами, сложила их сердечком и быстро спустилась к лошади. Великая Княгиня провожала её. Государыня, сев в седло, гибко нагнулась, поцеловала племянницу и сказала:
— Ну, милая, всё сие переменить придётся… Я полагала, весна, лето… Небось как соловьи-то пели! Ораниенбаум — красота несказанная… Воздух какой!.. Где же ещё любовью-то заниматься?.. Выходит по-иному. Учить и сему придётся. Прощай, Катиша, и не огорчайся. Всё придёт в своё время.
Колыхаясь полным станом, Государыня поскакала галопом по широкой аллее.
И только приехала в Петербург, сейчас же вызвала к себе Бестужева. Взволнованная, раскрасневшаяся, возбуждённая долгой ездой, в запылённом мужском кафтане, с хлыстом в руке, она встретила канцлера с решительным видом.
— Послушай, Алексей Петрович, и запиши, что буду говорить. Ну, милый мой… Была я у наших молодых. Не то ожидала найти… Ерунда одна, и так дальше продолжаться никак не может… Всё игры… Шутки, совсем Великого Князя недостойные… Так вот что: немедля прикажи — пьяниц лакеев убрать — не для Великого Князя общество хамов. А им обоим пиши… Как бишь назвать бы поаккуратнее… Пиши — инструкцию.
Бестужев знал хорошо государынин нрав. У неё потехе отдавалось время, а делу — час, да зато — какой это был час!.. Земля горела под её ногами. Она то садилась, то вставала и ходила по комнате, мысль неслась, и по-петровски сочен и чеканен был язык её приказов и записок. Но и он удивился. Им инструкцию?.. Какую им инструкцию?.. Им никакого дела другого не было дано, как приготовить «России пожеланного наследника»… А для этого какая могла быть инструкция?.. Выдумает Её Величество! Он взял лист бумаги, обмакнул в чернильницу перо и приготовился писать.
— Его Высочеству надлежит ежечасно помнить, — ходя по комнате, диктовала Императрица, — кто он… Не являть ничего смешного, ниже притворного и тем паче подлого в словах и минах…
Императрица остановилась посередине комнаты и хлопнула себя по бёдрам.
— Господи!.. В кого он таков уродился?.. Сестрица Анна была образец благонравия… Разве что Голштинский?.. Золото!.. Пиши дальше: удерживаться от шалостей над служащими, от неистовых издёвок над бедными лакеями, от всякой с ними фамильярности… Постой!.. Забота!.. Нашёл с кем играться?.. В галерее при мне горничную за мягкие мяса щипал… Возможно ли?.. Мальчишка!.. Пиши: не позволять ему протаскивание в комнаты всяких непристойных вещей — палок, ружей, барабанов… Дворцовые покои не лагерь солдатский и не кордегардия… Я, милый мой, сам, поди, знаешь, как солдат обожаю, но того не позволю, чтобы барабаны по постелям валялись. Пиши дальше: наблюдать, чтобы Их Высочества показывали истинное усердие к православной греческой вере не токмо для вида, но и наиглавнейше внутренно и действительно… Он в церкви стоять не умеет, всё вертится да оглядывается. Она стоит хорошо, а что внутренно, в душу её не заглянешь?.. Теперь главное, что меня так заботит. Ох, сумею ли выразить… Ты, ежели что найдёшь нужным, поправь, но не смягчай… Так вот, пиши: понеже Её Императорское Высочество достойною супругою дражайшего нашего племянника избрана и оная в нынешнее достоинство Императорского Высочества не в каком ином виде и надеянии возвышена, как токмо дабы твоим благоразумием, разумом и добродетелями Его Императорское Высочество к искренней любви побуждать…
