По новым указам любой юнец-выскочка из гвардии Темуджина стоял над любым родовитым нойоном, над всяким тысячником из простого войска. Палками по спинам барабанили эту истину палачи — а всё же не проходило ни дня без пререканий.
«Пришедшим» же кланяться не заставлял никто... Но даже «начальники крыльев», всесильные Ная и Боорчу не имели сил и желания перечить «пришедшим». Поговаривали злые языки, что ОНИ и Темуджину — не подчиняются.
Конечно, такому не верили. Разве бывает что-то в степях, не подчинённое Великому Хану? Только духи.
А может, ОНИ и не люди? Духи, мангусы, слуги Кулчина?
Этакие слухи больше всего обеспокоили старых шаманов, служителей Этуген, а в первую голову — самого Теб-Тенгри. Ибо только шаманам по закону подвластно чудесное. Им, и никому больше. Слухи о странной силе «пришедших», об их влиянии на хана всячески шаманами пресекались...
И вдруг враз... рухнуло могущество Теб-Тенгри, и тут же Джучи обнаружил у своей юрты одного из этих таинственных поводырей происходящего вокруг. Маркуз, «поставленный», или «вставший» по собственной воле оберегать Уке и её новорождённого сына, был не иначе как-то связан с той порчей, которая поразила его жену.
У Джучи было такое чувство, как будто его засунули в котёл... Пускай вода пока ещё тёплая, но это вовсе не причина, чтобы спокойно там сидеть. Все переживания относительно собственного рождения показались ему не стоящей внимания мелочью. Вспомнился разговор с отцом перед женитьбой на христианке Никтимиш, его умоляющие глаза... «Так надо, сынок...» Значит, и отец заколдован? Неужто это правда, что на самом деле они правят улусом?
Ханские заботы — немалые заботы. Лишь на третий день Темуджин соизволил его принять. Всё это время ожидания Джучи провёл в юрте Никтимиш-фуджин, честно пытаясь не сойти с ума раньше времени.
— Что с тобой, сынок, отчего такая спешка? На тебе лица нет. Неужто я вижу перед собой мудрого воина, успокоившего наши западные границы... говори... — Хан был явно в приподнятом настроении. Ещё бы, недавно он быстро и неожиданно избавился от верховного шамана Теб-Тенгри, который в последнее время был его главной занозой...
За эти три дня Джучи всё продумал. Саблю, по обычаю, он оставил при входе, но короткий нож (с помощью какого едят барана) так и висел на груди, оружием не считаясь. Впрочем, вздумай он броситься на Величайшего, кешиктены были бы тут как тут... но ведь он и не собирался этого делать.
Джучи резким движением приставил нож к своему горлу (синий полог слегка шевельнулся, и это могло означать, что охрана уже готова действовать) и решительно заговорил:
— Отец, мне каждый вздох, как свинец по горлу... Клянусь, я убью себя, если ты мне всё не расскажешь.
Или я узнаю правду, или ты лишишься сына, никто не успеет приблизиться прежде, чем я буду у предков. Но даже если ты меня свяжешь, клянусь здоровьем матери, я сделаю это всё равно... Но не бойся. Всё, что я услышу, останется между нами. В этом я тоже тебе клянусь.
Лицо отца испуганно исказилось... и Джучи вдруг подумал: что бы там ни было, а его всё-таки любят. Ох, как бы он обрадовался раньше, увидев этот красноречивый испуг.
— О чём, сынок?
— О пришедших, о том, где ты был все те травы. Обо всём.
Темуджин соображал быстро... и в людях разбирался неплохо. Что-то изменилось в его лице, — будто вся жизнь в уме у него пронеслась — так оно меняется перед казнью.
— Что ж, так и быть. Значит, на то Воля Неба, едем сынок в степь, — сухо разжались губы повелителя, — здесь нельзя, нас услышат кешиктены. Ножичек-то... опусти, а...
— Нет, не опущу, пока не расскажешь. — Лицо сына пошло багровыми пятнами.
Великий хан поведал сыну о том, что не рассказывал никому... про свои страхи. Давно это было. Тогда шёлковые покрывала с вышитыми на них драконами не трофеями были. Мягким сиянием страх нагоняли эти покрывала. Они дышали властью джурдженьского Алтан-хана, обжигающей золотом живое горло степей. Все остальные народы были в ту пору — как мотыльки вокруг этого сияющего огня. Но и у мотыльков были свои, хоть и маленькие, но по-своему серьёзные страсти.
Темуджинов отец Есугей-багатур был славен тогда не только тем, что умыкал чужих жён. Он ещё рубился и с татарами, которые в ту пору враждовали с монголами. Давным-давно, ещё до рождения Темуджина, заботливые родичи отправили Есугея в набег на татарские курени. Не для того послали, чтоб добычей стариков порадовал. Хотели мудрые, чтоб вождь нищих юнцов и голодраных разбойников сам в татарскую добычу превратился. Однако не послушался старших Есугей — возвратился домой живым и с подарками, всем настроение испортил.
И всё-таки не унывали старейшины-бики. Сплоховали татарские мечи — не велика беда. Оправдал надежды татарский яд. Уморили-таки деда доброхоты-враги по наводке сомнительных друзей. Видно, не поскупились родичи на награду тому татарину, что подсыпал порошка в кумыс при случайной (ой неслучайной) встрече с Есугеем на далёком привале. Но умер дед не в степи, а дома, на глазах у жены и сыновей — успел добраться.
Темуджин помнил каждый миг этого дня. Помнил, как хлопотал над метавшимся по своему ложу эцегэ. Суровый, хлёсткий, отчаянный Есугей был готов рисковать, потому что где-то внутри сидела уверенность — он не умрёт рано, недаром его дела шли всё лучше и лучше. Дёргаясь в последних судорогах, он ещё не верил, что это — конец. Он уже осознал, что отравлен, и кричал об этом, не стесняясь собственной досады. Вот таким он и запомнился — удивлённым, готовым взреветь на свою гудящую голову: «Ну всё, пошутили, и ладно!!!»
Злая досада дёргала ослабевающее тело, и взгляд был пропитан ненавистью. Не к татарам, нарушившим закон степи. Есугей ненавидел мир, ускользающий из его деятельных рук — навсегда, навсегда.
А юный Темуджин, не прощавший слабости тем, в кого он верил, был угнетён беспомощностью непогрешимого эцегэ.
Не остался Темуджин осиротевшим ребёнком, потому что не был ребёнком. Чёрный флажок полоскался у входа в юрту (не входить — больной, злые духи), и чёрный флажок истерзанного самолюбия трепыхался под тонкими рёбрами Темуджина. Красно-чёрная собачка ненависти поскуливала под этими тонкими рёбрами.
Отвернув лицо от пожелтевшего отца, который вдруг словно стал простым продолжением засаленной одежды, Тамэ надёжно проговорил:
— Ну вот, ихе, мы остались одни, теперь я буду защищать вас, как старший.
Мама насупилась, отчего его ошпарила жгучая мужская гордость. Она сомневается в нём КАК ВО ВЗРОСЛОМ и хочет поверить...
— А сможешь ли? — спросила она не с презрением, а с надеждой умной, но слабой женщины... каковой не была.
Нельзя находиться в юрте, когда отравленная духами душа покидает тело. Они забыли, пренебрегли чёрным флажком у входа. А тех, кто у ложа умершего сидел, изгоняют на время из куреня, чтобы очистились от злых духов. А на какой срок — это не людям решать, а Небу. Обычно оно к свидетелям смерти близкого снисходительно, а тут вдруг разгневалось не на шутку. Гадают шаманы, спрашивают Вечное — можно ли прервать изгнание семьи Есугея?
А Небо — не даёт ответа.
И как-то так получилось (или кто помог), что слишком упорно Вечное Небо безмолвствовало. Шаманы потихоньку и спрашивать забыли, а старейшины напоминать запамятовали. Только красно-чёрная собачка, живущая внутри Темуджина, захлёбывалась хрипящим лаем, но её никто не слышал.
Колючие годы летели песком в обветренное лицо — один, другой, пятый. Сменяли цвет неумолимые травы, в изгнании подрастали Есугеевы сыновья — пробавлялись жгучей саранкой, тарбаганами, птицей и скользкой позорной рыбой, которую уважающий себя человек и в руки не возьмёт. Ловить бы ту тошнотворную рыбу до седин, но...
Вошёл как-то в их юрту пилигрим-оборванец, что само по себе — не чудо. Мало ли шатается по степи безумных и бесноватых, начиная от несторианских отшельников и заканчивая даосами.
Кем бы ни был путник, посетивший твой очаг — врагом ли другом, — но прежде всего он гость. Такого накорми, напои, а если гонится за ним кто — укрой...
Так-то оно так, но в семье Темуджина были поводы усомниться в том, что боги их вознаградят — и за радушие, и за гостеприимство.
Во-первых, их жизнь изменило как раз то, что Есугей понадеялся на таковой закон и, будучи неприкосновенным гостем татар, дал себя попотчевать отравленным кумысом.
Во-вторых, родичи как будто и «забыли» семью Темуджина, но сам он — дело другое.
Года через два после начала их изгнания он взял да и... убил сводного брата, такого же мальчишку, каким в ту пору был сам Темуджин. За что? За вспышки пощёчин под улыбочку, за издевательства? На самом деле, конечно, за это. А поводом послужило подозрение, что братец — шпион любимых родичей.
