Еженощно начал он сниться несчастливой матери ученого Варнавы; смущает покой ее и требует у нее погребения. Бедная и вполне несчастливая женщина молилась, плакала и, на коленях стоя, просила сына о даровании ей шкелета для погребения и, натурально, встретила в сем наирешительнейший отпор. Тогда она решилась на меру некоего отчаяния, и, в отсутствие сына к акцизничихе Бизюкиной, собрала кости бедного мертвеца в небольшой деревянный ковчежец и снесла оные в сад, и своими старческими руками закопала его под тою же апортовою яблонью, под которую вылито Варнавкою разваренное тело несчастливца. Но смеху и срама достойно, что из сего воспоследовало!»
Отец Туберозов, положив перо, встал, закурил свою длинную трубку и, улыбнувшись, начал тихо ходить взад и вперед, в одних носках, по комнате. Строгий старик невольно улыбался: перед ним вживе воскресала сцена, до которой он дошел в дневнике своем. Он видит перед собою в судорогах отчаяния валяющуюся старушку Омнепотенскую, которую он слушал когда-то, так же расхаживая по этой самой комнате, а его жена слушала ее, тихо плача и приговаривая: «помоги ей, отец протопоп! помоги, ради милости Божией!»
— Чем? Чем помочь и в чем помочь? — спрашивает, останавливаясь на минуту перед женою, отец протопоп.
— Как чем помочь? Ты все знаешь, чем помочь. Ты слышишь, она говорит, он испорчен, — убеждает мужа Наталья Николавна.
— Испорчен, отец протопоп, испорчен, — лепечет, обтирая раскрасневшееся от слез лицо, просвирня Омнепотенская.
— Кем? Кем, бедная вдова, испорчен он, бесноватый сын твой?
— Злыми людьми, отец протопоп, испорчен.
— Злыми людьми? Гм! Да, я с тобою согласен, его испортили злые люди.
— Да как же: дайте, говорит, мне его, маменька, сейчас, или я сам удавлюсь.
— Боже мой! — произнес, рассмеявшись, Туберозов.
— Или же, говорит, пойду на кладбище и…
— И что такое? — спросил протопоп, остановясь перед внезапно умолкнувшей просвирней.
— Или… что даже страшно сказать, отец протопоп…
— Говори, полицейских нет здесь.
— Или, говорит, я на кладбище другого мертвого человека отрою и домой возьму.
— Ах, скотина какая! — воскликнул Туберозов.
— Или…
— Или еще что? Какое же еще хуже этого или может быть?
— Или… я, говорит…
Вдова замолчала.
— Да ну, говори, если пришла за тем, чтоб говорить! — громко крикнул Туберозов.
Вдова вздрогнула и быстро пролепетала:
— Или я, говорит, первого встречного человека убью и отделаю…
Туберозов плюнул, сел к окну и отвернулся; а старушка все торочит Наталье Николаевне о своих несчастиях с сыном.
— Конечно, — говорила она, — любя Варнашу, я указала ему, где зарыла кости, и он достал их и успокоился, но я теперь, матушка, сама как между двух разбойников распята. Одного зарою, другой мучит: «подай ему энтого». А дала отрыть, тот ночью приходит, стучится надо мною костями: «зачем, говорит, ты, подлая женщина, это сделала». Прошу сына: «погребем его!» Ссора. Прошу, пойдем, Варнаша, в Оптину пустынь, ты испорчен, что тебя к мертвому манит, — и в монастырь не хочет…
— Не в монастырь, не в монастырь, вдова, а в сумасшедший дом справь своего сына! — отзывается сердитый отец Савелий, а женщины все пристают к нему: помоги, да помоги, отец протопоп.
— Отчитайте его, — говорит бедная просвирня.
— Иди, иди, бедняга, в дом свой. Не от чего его отчитывать.
Грустная вдова идет к отцу Захарии, и идет не одна, идет в сопровождении разболевшейся за нее душою Натальи Николавны.
Наталья Николавна, увидя ее, даже сделала мужу легкую пику, сказав, что то же самое, что может сделать отец протопоп, может сделать и отец Захария, как человек заведомо святой жизни. Отец протопоп не обратил на это никакого внимания, но гнев его все усиливается, и он вслед за женою и просвирнею сам идет к отцу Захарии, чтобы взятый врасплох старик не сделал какой-нибудь несообразности. Но только что отец протопоп поравнялся с окнами Бенефисова, как слышит голос Захарии, который решительно объявляет: «нет, нет, и не просите меня! Это дело такое, что требует самостоятельности. Да-с, это дело самостоятельности требует, а потому я без отца протопопа ничего не могу, да-с, я не могу-с, не могу».
Отец Савелий взошел в дом и, обратясь к плачущей просвирне, сказал:
— Жаль мне тебя, бедная, и очень мне жаль тебя. Не будет тебе в твоем дураке сыне ни друга, ни кормильца; но если всенепременно ты хочешь его отчитывать, — согласен попытаться, но не возгнушаешься ли ты мерой моей?
— Мне ли чем, в такой горести моей, отец протопоп, возгнушаться! — отвечала просвирня.
— Ну, так я теперь твою мысль одобряю: давай, будем его отчитывать. Ну, а если он не дастся, согласна ли ты его связать?
— Согласна, отец протопоп; согласна!
— Ну, так и еще раз, твою решимость одобряю и на веревку тебе дам.
— Так-с, — отвечала, кивая своею старушечьей головою, просвирня.
— А книг и свечей не нужно.
— Так-с, — опять кивала старуха.
— А купи ты две свежие метлы, только гляди, чтоб свежие, либо еще лучше — пару кнутьев хороших.
— Так-с, отец протопоп.
— Да вот отца Захарию еще со мною пригласи.
— Прошу вас, отец Захария.
— Да, либо еще лучше, чем его беспокоить, ты дьякона Ахиллу кликни.
— И его кликну, отец протопоп.
— А двери и окна запри.
— Двери запру.
— Вот я тогда и приду к тебе, да и отчитаю его.
— Так-с.
— Кнутом-то, понимаешь?
— Понимаю, отец протопоп.
— Ну, вот и все. Потому это в нем дух дурости, а сей из таковых, как твой сын, наилучше кнутами изгоняется.
— А, может быть, отец протопоп, повременить еще?
— Пожалуй, это твое дело, повремени, — отвечал отец Савелий, и бедная просвирня с тех пор все временила, все боялась напоминать Туберозову об отчитываньи. Но Туберозов помнил сам это дело и не раз говорил просвирне: ты напрасно, вдова, медлишь; ты мне поверь, что он сего не минет, нет, он сего не минет.
Да и ни Туберозов, и никто другой не могли забыть об Омнепотенском и его мертвеце, с которым он постоянно демонстрировал, которого у него несколько раз крала и хоронила его мать, но которого он снова доставал из земли и снова выставлял на вид, на окно. Мучения старушки Омнепотенской были уже известны всему городу, и отец протопоп волей и неволей беспрестанно получал самоаккуратнейшие сведения об этой печальной вдовице и о терзаниях, претерпеваемых ею от хранимого сыном скелета. И справедливость требует сказать, что не одна Омнепотенская страдала от юродства сына своего, — страдал от него, может быть и еще более, отец Савелий. Несмотря на то, что он не совсем близко жил от Омнепотенских и с давнего времени избегал всякой встречи и всяких бесед с вольнодумным учителем, — история с мертвецом не давала ему никакого покоя.
— Это так глупо, что глупоте этого и меры нет; но отчего же это такая глупость так возможна? Отчего в этом, а не в другом роде начинают приходить глупости нашим дуракам? отчего у людей естественные науки, а у нас шкелет да лягушка? Наше ли это, родное, русское ли? Да, как будто есть в этом нечто наше, нечто родное, нечто русское, поражающее своею дикостью, своим цинизмом. И до каких это пределов самой пошлой непосредственности?
Отцу Савелью припоминается, как он семинарским студентом едет в гости, где ему сватали невесту. Мордовская тройка маленьких лошадок славно чешет бодрою и спорой рысцою; сват, пожилой поп, родной дядя Савелия, весело разговаривает с студентом, как вдруг из-за леса вспрыгнула серая тучка, всего в совиное крыло, и ринулся с ожесточением дождь, какого не знавал и сам Язон в Колхиде.
— Ух, теперь ручей вздует; ух, разольет его, так что трудно будет нам, брат Василий, и на гать попасть, — говорит сват мокрому ямщику.
— А ничего, бачка Егор, ничего, — отвечает ямщик, — мы трапим.
Песчаный пригорок; поднялись на него легко, — мокрый песок не осыпает колеса; потные лошадки вздрогнули и еще повеселели после свежего душа; солнышко выглянуло и на
хорошо знакомом месте озарило новую и совершенно незнакомую картину. Здесь, между вековыми лесами, была зыбучим желтым песком засыпанная лощина, некогда русло великой реки, ныне просто песчаная котловина, по которой тихо бежит мелководный ручей. На ручье была ветхая гатка, а за гаткою снова дорога, сначала песками, а после лесом. Теперь ничего этого не было: в полчаса масса упавшей с неба воды обратила всю лощину в сердито ревущую мутную реку.
— Мы не переедем, Василий, — говорит ямщику сват Туберозова.
— Нет, ничего, бачка, переедем, — отвечает, дергая вожжами и направляя в воду свою тройку, мужичонко.
— Ты не потрафишь на гать, и мы на ручье окунемся.
— Нет, как, бачка, не трапить, я траплю, — и с этим мужик перекрестился.
