Чесноков побродил по Университетской роще, стараясь ни о чем не думать. Небо вскоре прояснилось. В сентябре дожди еще не идут неделями.
Когда он открыл дверь квартиры, Анечка была уже дома. И как он ни старался казаться спокойным, она сразу же заметила, что произошло что-то нехорошее. Она умоляюще взглянула на него, но он только покачал головой, и тогда она не стала его ни о чем спрашивать. Он сам подошел к ней, погладил волосы, приподнял ее голову за подбородок, грустно улыбнулся и все рассказал. Она ни разу не перебила его, только глаза ее то расширялись, то сужались.
— Но ведь ты же не думаешь, что он каким-то образом присвоил твои стихи? — спросила она, когда он закончил. И голос ее был чуть-чуть испуганным.
— Конечно, нет, Анечка, — ответил он. — Это просто нелепое совпадение. Грустно.
И тогда она заплакала, а он не просил ее успокоиться — знал, что этого нельзя делать.
В дверь позвонили. Это оказался сосед Кондратюк.
— Мне бы рублишко разменять, — сказал он.
— Проходи, — предложил Чесноков.
Кондратюк прошел в комнату, увидел заплаканное лицо Ани и спросил:
— Что у вас тут происходит? Похороны, что ли?
Чесноков не умел лгать и в двух словах рассказал соседу о случившемся.
— О, да ты, оказывается, в поэты метишь!
— Никуда я не мечу, — ответил Чесноков.
— Не скромничай, не скромничай. При, если есть возможность. Там платят здорово. Вот поэтому туда все и лезут.
— Не все.
— Все, все. А вакансий мало. Вот и тащат друг у друга, кто стих, а кто и роман. И у тебя сперли. Судись, мой тебе совет. Может, что и возьмешь. А лучше купи мотороллер. Колеса, они, знаешь, всегда себя оправдают. Я уже рублей на двести малины, смородины и прочей дребедени навозил.
— Продаешь, что ли?
— Не-ет! Возни много. Увидят свои сотрудники со стаканом на базаре, засмеют. Я люблю, чтобы все было спокойно, тихо. Жена на зиму варит. С братом мы: он — сахар, а я — ягоду. Колеса — это вещь. Бери зимой в кредит. За лето оправдаешь. Дело надежное.
— Вениамин, у тебя, кажется, мотороллер спереть кто-то хочет. Слышишь, заводят?
Кондратюк прислушался, вытянул шею, опрометью бросился к двери, забыв разменять рубль.
— Володя, ты есть хочешь? — спросила Аня.
— Как зверь, — ответил Чесноков. — Сто лет не ел. — И он засмеялся.
Аня подозрительно посмотрела на него и тоже засмеялась.
— Тогда садись.
Она загремела тарелками. В дверь снова позвонили. Это опять оказался Кондратюк.
— Целый, — сказал он, ухмыляясь, — у меня не сопрут. У меня запоры, знаешь, какие?!
Он вдруг недоуменно пожал плечами и спросил:
— У вас что, свадьба уже или именины? Чего смеетесь?
— Есть хочу, Вениамин, — сказал Чесноков. — Ты знаешь, так есть хочу, терпенья нет.
— А-а-а! — недоверчиво протянул Кондратюк. — Тогда понятно. Ну а как с рублишком-то?
Кондратюк ушел довольный. Рубль разменял. Мотороллер цел. Что еще надо?
— Володя, — сказала Аня, когда они ложились спать, — я ведь знаю, ты еще много напишешь.
— Много, очень много, — ответил тот.
И все же после этого случая Чесноков как-то сник. Все-таки было очень неприятно. Дело даже не в том, что скоро выйдет его сборник под чужой фамилией, и уж, конечно, не в том, что кто-то другой получит за него гонорар. Просто Серегин не мог написать такие стихи. Чесноков это чувствовал. Одно дело писать стихи, чтобы глаза любимой женщины превращались в радостное удивление, другое — чтобы застолбить и оставить веху.
Совпадение? Конечно. Не украл же их Серегин. Но почему именно он? Чеснокову было бы легче, если бы это был кто-нибудь другой. Пусть Пионов или сам редактор газеты. Правда, редактор стихов не писал.
Чесноков принялся за домашние работы. Нужно было отремонтировать квартиру. Он работал с остервенением, с грохотом обдирал полуобвалившуюся штукатурку с потолка, вырывал с «мясом» гвозди из рассохшегося пола, выпивал за вечер три литра кваса и орал во все горло арии из популярных оперетт.
— Вовка, — говорила Аня, — учти, что ты на самом деле не такой. Ну что ты напускаешь на себя?!
— Я такой, я сякой, — речитативом тянул Чесноков. — Я всякий.
— Неправда. У тебя сейчас в душе злость. На кого? Зачем?
Чесноков, не отвечая, с одного удара вгонял гвоздь в доску по самую шляпку.
Однажды он, отчаянно фальшивя, запел: «Здоров ли, князь? Что призадумался?» Аня в слезах вбежала в комнату и закричала:
— Струсил! Расписался! Никакое это не совпадение. Ты думаешь, что он у тебя украл стихи! Поэтому и бесишься!
— Нет. Я этого не думаю. А вообще, конечно, и противно на душе, и обидно. Скоро перегорит и забудется. Хочешь новые стихи? Прямо из печки! Хочешь?
— Хочу, — сказала Аня и вытерла глаза грязными ладонями.
Всего восемь строк, грубо вырубленных из твердого камня.
Аня поняла, что, Вовка отошел, выжил.
А через две недели он встретил эти стихи в «Литературной газете». Подписал стихи какой-то неизвестный Чеснокову поэт.
Чесноков даже не удивился, не стал разыгрывать из себя обиженного и тяжело переживающего удары судьбы человека. Он просто перестал записывать свои стихи, не старался их запомнить, а просто длинными зимними вечерами импровизировал перед единственной своей слушательницей — Анечкой. Он был неважным чтецом. Со сцены его, быть может, никто и не стал бы слушать. А зря… Нужно было только поверить ему, понять, что мир, рождающийся в его стихах, реален, несмотря на всю свою фантастичность.
Анечка верила ему и понимала его.
Если бы Кондратюк присутствовал на этих вечерних чтениях, он наверняка удивился бы и сказал:
— Вот прет из тебя, Чесноков! Прямо стихами прет! Только записывай и переводи в валюту. Мотороллер ку…
Но Кондратюк никогда не слышал стихов Чеснокова — ведь это не окупалось, а значит, и не имело смысла. Да и в его присутствии стихи Чеснокова рассыпались бы ворохом беззащитных слов, робких, неуклюжих, смешных.
Анечка тайком записывала те строки, которые успевала запомнить, а память у нее была отличная. Пачка пухла из месяца в месяц. Чесноков знал, что жена пытается «сохранить для потомков» его творения, но ему не приходило в голову запретить ей это. Никогда он не просил у нее прочитать их. Зачем читать черновики? Он мог встретить все свои стихи в газетах, журналах, сборниках. Правда, всегда под чужими и разными фамилиями… Ну и что же?
Несколько раз Чеснокову на работу звонил Пионов. И просил принести что-нибудь новенькое. Но Чесноков отказывался под разными предлогами. В первый раз он сказал, что бросил писать, но Пионов ему не поверил:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
